В самолете, по приземлению, все восторженно хлопали. Было ощущение всеобщего единения этих разномастных и разнокалиберных людей, у которых вряд ли в жизни найдется много общего, кроме этой поездки в два часа ночи, этой булочки, запакованной в пакет с воздушным пузырем, этих (зачем-то) пластиковых белых вилок, тоже в пакетике, этого затаившегося в ночной тишине полуострова и жидких огней, нанизанных, словно бусины, на дороги.
Ровно четырнадцать лет назад я ехала сюда впервые, в поезде, наполненном разомлевшими людьми, поедающими жирную курицу и хрустящие огурцы, под игру в карты и деловые переговоры валютных менял в тамбуре. На остановках на поезд набрасывались люди с гигантскими плюшевыми тиграми и чебурашками, словно какие-то особые, мультяшные рекетиры.
Полуостров для меня, родившейся и выросшей на равнине, был открытием, и не только гор и моря, но волшебства внутри. Волшебства, которое заставляет прыгать, скользя тапочками, с камня на камень вдоль дикого берега.
Полуостров всегда был связан с романтическим образом побега. Его образ на карте похож на слегка неуклюжую птичку, соединенную, как вырезанный из бумаги силуэт, узенькими полосками с остальной землей.
Были какие-то мифические люди, которые жили по полгода на диком пляже Лисьей бухты или справляли Новый год внутри древних пещерных городов. Было понимание, что если все пойдет очень плохо, можно будет добраться сюда, неважно какими дорогами. Шанс увидеть, как плещутся вдалеке дельфины, можно всегда оставлять про запас.
«Чей Крым?» — мне всегда казалось, что это по-предательски неверно поставленный вопрос. Вопросы геополитики — это вопросы языка, как и прочее умножение сущностей. Человек же неразрывно связан с теми местами, в которых он побывал и которые полюбил. Это как ниточка, соединяющая тебя с бывшими любовниками (настоящие любовники бывшими не бывают). Связь, которую не может испортить ни женитьба, ни развод.
Какая страна вешает свои флаги и присоединяет полуостров-птицу к себе тонкими полосками на картах — это вопрос, который, несмотря на бурления общественных дискуссий, совсем не затронул мою внутреннюю взаимосвязь с Крымом.
На вопрос «Чей Крым?» я бы с уверенностью автоматизма ответила «он мой», как простое упражнение на уроке русского языка. Чья дорога? Она моя. Море — оно мое. Горы — они мои. Нет ничего вне языка, так утверждал Жак Деррида. Нет ничего вне сознания.
Моя поездка по полуострову была наполнена удивлением от отсутствия удивления: практически ничего, кроме флагов, ценников и декларативной сувенирной продукции, здесь не изменилось.
Ночной самолет был переполнен шальными подростками, летящих в летний лагерь. Мне же досталось место с вышибалами-переростками, тут же врубивших Диму Билана с телефона на переносной колонке. «А вы из какого отряда, мальчики?», — саркастическим тоном спросила я. — «А мы вожатые», — последовал развязный ответ. Весь полет мой загорелый коктебельский сосед, большую часть года работающий строителем в Москве, пытался примоститься мне на плечо, просил почитать вслух Селинджера, а в конце первый выхватил мой чемодан с ленты и гордо передал мне. Мы расстались приятелями, и я обещала навестить этот беспокойный лагерь, но конечно, не сдержала слово, ведь полуостров — он так же непредсказуем, как он ограничен в пространстве, но бесконечен во времени.
Воздух пах теплой влагой, морским ветром, переспелыми персиками, пихтами и всем прекрасным, что силятся, но не могут передать туристические буклеты.
На обочине дороги стоял фруктовый лоток, и нужно было прыгать через канаву, за пару шагов запылить балетки, разбудить юного торговца, чтобы купить этих дорогих персиков и обливаться сладким соком нетерпеливо и жадно прямо в машине.
В Крыму очень быстро дичаешь. Это такая приятная, спокойная дикость, представляющая не деградацию, но природную жизненную силу и красоту. Она не имеет ничего общего с грубостью: напротив, в ней содержится доброта и принятие всего живого. Никакие огороженные пляжи, никакие туристические ловушки и абсурдно высокие цены не способны эту внутреннюю дикость победить.
Здесь всегда должен оставаться шанс для дикости, для побега, секретная лазейка между скалами, проход в «затерянный мир» — целые упрятанные территории, где никто с тебя не спросит пропуск.
Лучшее вино здесь называется «Бастардо», что с итальянского переводится как «ублюдок» (хотя крымчане с завидным постоянством переносят ударение на последний слог, как бы пытаясь это «бастардО» облагородить). И ему не обязательно даже быть хорошим, чтобы быть лучшим. На островах выбор всегда сильно ограничен, и именно это формирует островную идентичность: наматывая концентрические круги, неизбежно уходишь спиралью вглубь.
Севастополь — город, настолько гордый морскими победами, что даже лучшие девушки предпочитают заворачивать свои лучшие груди в тельняшку. Единственное место на планете, где слово «арт» означает не искусство, а артиллерию. На улице Ленина Дом Офицеров недвусмысленно пестрит фотовыставкой со сверхсовременной военной техникой.
Несмотря на обилие какого-то чудовищного китча, слепящего неона и белоснежных фейковых портиков, лестниц и балкончиков на набережной, бабушки-купальщицы облепили его с постоянством птиц, возвращающихся на одно место.
И я подозреваю, что их купальные костюмы остались неизменными, в то время как эта территория переоделась уже в третью расцветку флагов. И перегороди сейчас кто-нибудь этим бабушкам вход, они придут к забору с приставными лестницами или альпинистскими кошками.
Центр этого мифического Зубрагана напоминает о наличии архитектурного вкуса в былые времена, окраины — свидетельствуют о его полном отстутствии во времена нынешние. И то, что наполняет сейчас этот центр, возможно, удивило бы людей, которые его когда-то возводили.
Человек с красным загаром и недельным перегаром зазывает на морские прогулки чересчур настойчиво, но, не добившись своего, заставляет тебя ждать, когда он слепит цветок из оригами и вручит тебе его, встав на одно колено. Круглосуточный магазин пестрит выбором спиртного и объявлением «Телефончик не скажу. — Много кто спрашивает? — Да, много».
Примодненное кафе продает рыбу в тесте под названиями «Прощай, Стамбул» (250 рублей) и «Прощай, Стамбул, навсегда» (270 рублей). В бухте покачиваются арестованные когда-то украинские военные корабли, перемежаясь с русскими (или будучи охраняемы ими — всегда сложно определить истинную суть такого рода близости).
Останавливается человек, похожий на усталого капитана, и рассказывает о кораблях — но быстро переключается на тему открытых им морских существ, которых он окрестил неологизмом Теремекс.
На площади под песню «Сиреневый туман» странно танцуют люди с прическами и в нарядных платьях, но в пластиковых тапках. Тапки эти и в огне не горят, и в воде не тонут. В них можно и в горный поход, и на дискотеку. В них удобно и есть мороженое, и признаваться в любви. Некоторые не снимают их даже в море: используют вместо ласт.
Одну пару из этих странно танцующих людей я узнаю с фотографий своей подруги десятилетней давности. На фото они выглядят как постаревшие на 50 лет Ромео и Джульета, заброшенные на необитаемый остров с неограниченным запасом водки, тельняшек и тапок. Вот так, безудержно меняясь, Крым хранит верность только себе.
«Сиреневый туман» звучит так зазывно, что хочется подпевать. Сразу после него — «И нам нужна одна победа». На языковом подсознании вспоминаю войны с авиакомпанией «Победа» за «дамские сумочки», и внутренне вздрагиваю. Моя сумка, нагруженная фото и видеотехникой представляется мне ничем иным, как дамским аксессуаром, все остальные утверждения суть ханжество и сексизм.
В Севастополе международный сервис бронирования отелей Booking.com являет собой самую неискоренимую анархию. «Гостевые дома» в дачных поселках на окраинах, где дорог еще нет, но куда бизнес уже дошел своим ходом. Непробиваемый коттедж-бункер без единого окна на фасаде и боковой стене, и непроезжаемый маршрут. На белой стене интерьера наклейка Be beautiful in your own way. Именно этим пытается заниматься весь новый Крым. Быть красивым — в своем собственном понимании.
Пытаясь уехать из дачного поселка с красивым названием Фиолент, жду автобус и попутно вырываю репейник из платья. Передо мной останавливается бетономешалка. Я поднимаюсь по лестнице, словно в кабину космического корабля, и с комфортом доезжаю до пункта назначения.
Водитель Юрий аккуратно умещает рассказ о своей трудовой жизни, Крыме и любви к России в пятнадцатиминутную тряску, и в конце обещает приехать ко мне в Петербург. «Тоже на бетономешалке?», — хотела спросить я, но промолчала.
В мужчинах Крыма, как в алхимической формуле, содержится правильное сочетание галантности и самоиронии. Тот редкий случай, когда из камня рождается золото — особенно, когда тебя не пытаются выжать как туриста, или утащить в норку, как добычу. Но алхимическим золотом лучше любоваться издалека, иначе оно рискует снова превратиться в камень.
В автобусе из Севастополя на Южный берег мне достается билет с несуществующим номером сидения. Водитель с донжуанской улыбкой утверждает, что это место — как раз напротив него. Даже специально для меня включает вентилятор на прищепке. Тщетно пытаюсь найти ремень, чтобы пристегнуться. «Мы, конечно, развиты, но не настолько», — парирует он.
Большинство пассажиров выходит рано: слишком рано, чтобы насладиться пляжным отдыхом. Они едут на байкерский фестваль — двухдневную вакханалию с «кульминацией» в середине.
— Вы будете спать в палатках? — любопытствую я, глядя на их легкие пожитки.
— Спать?! — возмущаются они.
У дороги напротив фестиваля наваяны какие-то сюрреалистичные железные дровосеки. Слишком поздно начинаю жалеть, что не сошла там же. Это жалость не гедониста, но журналиста, упустившего какую-то «историю».
С возрастом «гедонизм» начинает все чаще побеждать. Часами плавать в море, которое в этот сезон похоже на огромную, до краев наполненную теплую ванну, из которой можно вообще не вылезать, а спокойно отращивать плавники, — это и есть самое важное «событие» полуострова этого лета. Скука, бесконечная линия горизонта между серо-голубым и сине-серым, отражения света в молочной водной ряби — это и есть то самое прекрасное и важное, ради чего стоит стоять в пробках или даже лететь «Победой». Море назначает тебе лишь примерное время и место свидания. И никогда не обижается, если ты не придешь.
Приземляюсь в Симеизе, решив навестить волшебного человека, делающего на полуострове сумасшедшее кино про шпионов, космических пришельцев и голых отвязных девиц (нужное подчеркнуть).
Закройте глаза и представьте себе такую идеалистическую интеллигентскую жизнь: бросить пыльную Москву и арендовать за 500 рублей в день чердачок с террасой и видом на все райские прелести, которые только может предложить человеку география. Ставить большой макбук на советскую табуреточку, или сидеть прямо в кровати, занимаясь видеомонтажом, поедать тонну сахарных дынь и встречать каждый восход с камней «голого пляжа», ласковых, теплых и шершавых, как язык коровы.
Вершина Ай-Петри в облаке — впрочем, как и всегда, когда я с ней встречаюсь. На плато пронумерованные кафе, наглые парковщики и несчастные верблюды на равных переживают холодный ливень.
Чрезвычайно многодетная семья на топчанах требует подавать всем своим членам картошку одновременно, а не по отдельности. Но видимо, особенности местного сервиса не предполагают синхронности или устоявшегося порядка следования. Зато предполагают заботливый дождевик, чтобы добежать до авто (а потом выбежать, чтобы вернуть дождевик).
Ночная дорога в белом мыле тумана кажется проеданием туннеля в бесконечной тошнотворной сахарной вате. В прокатной машине кем-то забыт диск с нью-орлеанским джазом. Луи Армстронг и туман ночью на краю обрыва, что может быть страннее и ближе. Как будто и не могло случиться ничего другого — такое всепоглощающее «здесь и сейчас».
После тумана поражает четкость, с которой видятся вещи: словно смотришь HD-видео в 3D очках со звуком Dolby Digital. Личное путешествие — это такой аттракцион и кинотеатр, где всегда получаешь билеты в первый ряд. И этот обыденный, повседневный опыт — то, чего не напишут ни в одном путеводителе. Все дело даже не в том, что покажут на экране, но во взгляде, который почти всегда скучает и ищет, чем бы поживиться.
«Остановись, мгновенье! Ты не столь прекрасно, сколько ты неповторимо» (И. Бродский).
Утром в бахчисарайском кафе силюсь разрезать запеченное яблоко, из тела которого сыплются грецкие орехи и струится мед. Музыка, крафтовая бумага меню и картинки в туалете свидетельствуют о редкостном наличии вкуса в этом заведении. Вкус, как кондиционер, не может сделать погоду всюду, но создает приятный контраст с окружающим миром.
В закоулках кафе нахожу архив «Огонька». В 1983 году люди писали проникновенные стихи о Ливанской войне, строчили восторженные письма в редакцию и рассказывали о подлых американцах, пособляющих афганским моджахедам. Интересно, где сейчас эти люди («гвозди бы делать из этих людей»).
Я читала об этом, наблюдая с террасы, как к Ханскому дворцу подъезжает огромная татарская свадьба. Взгляд почему-то привлекала не невеста, но девушка в слепящем красном платье — битый пиксель в окружающем спокойном пейзаже, под лицами недвижимых скал. Потом татарский кортеж шумно двинулся к древним пещерным городам — как свидетельствует путеводитель, их «коренные народы Крыма использовали как укрытие от набегов монголо-татарских орд».
Спустя час позвонили из гостиницы и сообщили, что нашли мой серебряный браслет. Пришлось спускаться с гор. «Если бы вы не смогли приехать, мы бы его вам прислали». Сервис — это не просто обслуживание, но и что-то очень человеческое. Хороший сервис — это всегда эмпатия.
Я даже не заметила отсутствие браслета. Но когда вернула его, то стала ощущать приятную прохладную тяжесть на правой руке, и потом постоянно перепроверять: здесь ли, цел ли. Так происходит со всем, что мы теряем, а потом обретаем вновь: радость обладания освежается, все чувствуется намного острее. Скоро красивый браслет вновь сольется с теплом руки, перестанет ощущаться его тяжесть, и взгляд, возможно, уже не будет тянуться каждый раз, чтобы полюбоваться его красотой.
Фото автора