Российский журналист и публицист. Родилась в Москве, окончила Литинститут им. Горького. Обозреватель и заместитель главреда российской версии журнала GQ (2003—2012), обозреватель и зам главреда проекта «Сноб» (2012—2016), вице-президент медиа-группы «ЖиВи!» (2012—2016). С июля 2016 года кандидат в депутаты Госдумы от «Партии Роста». С августа 2016 года главный редактор российской версии Esquire.
Владимир Познер назвал ее одним из лучших интервьюеров России. Брала интервью у Сергея Шойгу, Микеланджело Антониони, Колина Фарелла, Тома Форда, Доменико Дольче и Стефано Габбана.
Придумала и реализовала вместе с Ксенией Собчак спецпроект «Философия в будуаре», в рамках которого они брали скандальные интервью у влиятельных мужчин страны и мира. «Мы, две ядовитые на язык стервы […] интервьюируем различных персон мужского пола с очевидной целью: выставить их в глазах читателей напыщенными, недалекими и закомплексованными импотентами, — писала Ксения Собчак. — Любой здравомыслящий человек должен бы держаться от этой рубрики дальше пушечного выстрела… [Но] депутаты, бизнесмены средней руки, госслужащие сами просятся к нам на расправу».
Известность Ксении Соколовой также принесли неформатные для глянца репортажи из Беслана, из разрушенного ураганом «Катрина» Нового Орлеана, из колонии для пожизненно заключенных, из Северной Кореи, Ирака, Бирмы.
— Ксения, вы долго работали в глянце. Каким он был до кризиса и каким стал сейчас? На кого в России он сегодня рассчитан и нужен ли вообще?
— С начала двухтысячных и года до 2012-2013 в глянце крутилось много денег, позволяющих делать интересные материалы. Я использовала его как платформу для решения своих журналистских задач. Оказалось, что эти задачи делают успешным журнал GQ.
Это стало эпохой расцвета хорошей журналистики, которая тогда в глянце могла существовать. Люди, разбогатевшие в тот период, хотели тратить деньги не только на материальное — они хотели что-то столь же затейливо сделанное читать. И мы делали на это ставку.
Сейчас потребление сжалось, развивается Интернет. Но есть устойчивые вещи, которые невозможно отрицать — как, например, эвклидову геометрию. Я знаю, что люди хотят читать. Интересные материалы, репортажи — то, что сейчас называют лонгридами, — их будут читать всегда. Просто потому, что это качественно, классно сделано.
Говорят, за год в кризисной России выросли продажи «Бентли». Думаю, точно так же будет и с крутой журналистикой. Но она должна быть действительно очень крутой.
— А что бы вы посоветовали читать сейчас?
— Ничего. На сегодняшний день нет ни одного глянцевого журнала, который был бы интересен так же, как был интересен Esquire и GQ в 2000-х. Возможно, они появятся, и я бы хотела в этом поучаствовать. Но пока нет ни денег, ни интересных материалов.
— Но ведь остались авторы.
— Да, но заказов от русских изданий очень мало.
— В нулевых женский глянец оставлял ощущение такой пластмассовой бесконфликтности. Предполагалось, что имея энную сумму денег женщина может корректно обойти все рифы. А теперь я открываю Cosmo и вижу там вполне беспощадный гендерный срач. Что-то меняется?
— История российского глянца гораздо короче истории глянца мирового. После всего, что Россия пережила, хотелось чего-то радужного, поэтому, когда глянец у нас только появился, мы стали самыми пластиковыми. Там не было не только смерти — не было даже старения. Не было даже детей, потому что глянец не хотел признавать, что люди взрослеют.
— Со временем от этого все устали, и глянец эволюционировал. Причем вспышка случилась именно в мужских журналах — в Esquire и GQ, когда они стали писать на серьезные темы.
Вдруг оказалось, что это невероятно успешно: когда с одной стороны у тебя «Роллс ройсы» и яхты, а с другой – и про смерть, и про кровь, и про все, что угодно.
— Вы много общаетесь с людьми богатыми и сверхбогатыми. Какие они теперь, в 2016 году по сравнению с «золотым веком» нулевых?
— Тогда было гораздо больше богатых людей, горевших большими идеями. Странными, завиральными, но живыми. Они придумывали проекты — иногда фантастические, иногда более приземленные, но у них всегда были проекты по переустройству Вселенной. А сейчас у богатых русских людей, с которыми я общаюсь, наступило спокойное разочарование и смирение. Особенно у тех, кто уехал.
— Смирение с чем? Они не верят в повторение докризисного бума?
— Никакого повторения больше не может быть, это мы все понимаем. Кризис, конечно, закончится, но, насколько я могу судить, настроение такое, что вот они сделали эти свои деньги, и теперь будут просто жить. Они не верят, что еще можно что-то изменить.
— Есть ощущение, что элита строит Россию XIX века, где для низов будет православие-самодержавие-народность на пустых щах, а они будут вечно княжить. Эти сверхбогатые люди правда верят, что мы все вот так просто снимемся и уплывем из 2016 года туда?
— Люди разные. Есть элита чиновничья. Перед ней сейчас стоит задача сохранить свою власть и положение. А есть богатые люди, которые сегодня намеренно от каких-то серьезных вещей просто отстранены. И это их тяготит, потому что большие деньги — это только инструмент, с помощью которого многие хотели бы менять свою страну. Но это совершенно невозможно сейчас, потому что их сознательно отстраняют. А есть те, кто просто уехал за границу и живет как пенсионер в очень хороших условиях, поместья имеют в Швейцарии, в Англии. Это все, это пенсия.
— Чиновники сейчас пытаются заменить подешевевшую нефть такими поборами с нищебродов: вводят новые налоги, поднимают тарифы. При этом яхты не дорожают — дорожает хлеб. Они отдают себе отчет, что это озлобляет людей?
— Конечно, в стране изменился общественный договор. Просто потому что тупо не стало денег. И понятно, что государство ищет новые возможности их получить. Но это очень опасная зона — между необходимостью поднимать цены и риском социального взрыва, которого они больше всего бояться.
— Тогда к чему эти эпатажные заявления про денег нет, про учителей и бизнес?
— Я очень сочувствую Дмитрию Анатольевичу Медведеву, который время от времени просто говорит правду. Денег нет, но вы держитесь — это правда. Учителя, если хотите больше получать, идите в бизнес — это правда.
— Тем не менее у «Единой России» сейчас выборы. И я, как представитель конкурирующей партии, с удовольствием наблюдаю, как они наносят себе удар за ударом, снижая свои электоральные перспективы. У них очень сложное положение сейчас. Но, с другой стороны, они в этом сами виноваты.
— Нет ощущения, что правящий класс берет на себя хотя бы часть издержек кризиса. Элита просто сбрасывает эти издержки вниз, чтобы продолжать жить так, как она жила.
— Естественно, так всегда происходит, особенно в России и в русской власти. Схема понятна: пока есть деньги — все хорошо, власть берет их основное количество, что-то стекает, достается народу. Потом происходит кризис, ничего уже не стекает. Народ терпит-терпит, а потом — дубина народной войны. И все по новой, кругами. Хотелось бы все-таки от этого сценария уйти.
— Какой в этих условиях горизонт планирования у богатых русских?
— Да никакого нет. Что можно планировать в России?
— Может быть, высокое положение открывает горизонты?
— Конечно, открывает. Но сейчас во власти кризис принятия решений.
Никто не хочет брать на себя ответственность, все ждут решения первого лица по самым элементарным вопросам. По серьезным вопросам решения вообще не принимаются, потому что люди боятся вылететь из обоймы. Ведь, если ты теряешь власть в России, ты теряешь все.
И попадаешь туда, где народ. А чиновники этого очень боятся, понимая, что это конец их прекрасной благополучной жизни.
— А как наши миллиардеры смотрят на Крым? Жалеют, что присоединение осложнило их жизнь?
Я слышу несколько точек зрения. Некоторые безоговорочно поддерживают присоединение — говорят, что это было действительно нужно, что это необходимая точка консолидации страны. И говорят это совершенно искренне. Есть другие люди, которые считают, что это было сделано не очень разумно, потому что мы попали под санкции. Они говорят, что можно было провести с Украиной переговоры, решить вопрос дипломатией. Некоторые даже считают, что Крым можно было купить.
— Это вы про Хакамаду? Как вы относитесь к ее словам?
— Я журналист, и знаю, что нельзя делать огульных заявлений, пока не выяснишь, как все обстоит на самом деле. Когда президент принимал это решение, у него был очень непростой выбор. Трудно сказать, как бы я поступила на его месте. С одной стороны, присоединение нарушило международные договоренности — я имею в виду Будапештский меморандум. С другой, я хорошо понимаю, насколько люди — особенно, здесь в Севастополе — этого хотели.
Со стороны президента это была попытка предотвратить кровопролитие, безусловно. Но, в то же время, это было стратегическое решение. Поддержать Севастополь, Крым, поддержать своих людей. Мне кажется, для президента это было очень важно — не бросать своих.
— Что вы поняли про Крым, про Севастополь?
— Я узнала много совершенно новых для себя вещей. Многое поняла про Севастополь. На мой взгляд, то, как поступили с этим городом в 1991 году – это невероятная степень безответственности. Такое решение нельзя было принимать. Это вылилось в историю многолетнего унижения людей, и эта энергия протеста в конце концов вырвалась наружу.
Но в конфликте сторон правда всегда не одна. Я разговаривала с Чалым, с представителями крымских татар, с украинцами. Если ты политик, ты должен услышать каждую сторону, и на основании этих разных «правд» принять решение, которое не может устроить всех. Как это сделал Путин.
— О чем вы говорили с Чалым, и как он вам?
— Этот человек меня удивил. Я очень редко таких встречала. Я бы назвала его человеком универсальных дарований. У него ум инженера, ученого. И этот подход ученого он применил к задаче вернуть Крым в Россию, вернуть былую славу Севастополю, что было для него невероятно важно.
Он рассказал, что шел к своей цели 20 лет, развивал, планировал, платил — никто о его действиях не знал, никакие спецслужбы. Потом, во время событий февраля-марта 2014 он не побоялся взять на себя ответственность, показал, что он — человек очень смелый. А потом сложил с себя власть. Обо всем этом он подробно рассказывал мне 4 часа и очень меня впечатлил.
— Ксения, а вам политика вообще зачем? И почему именно Партия роста?
— Я хочу попасть во власть, чтобы принимать решения.
Ассоциировать себя с «Единой Россией» я не хочу, радикальная оппозиция мне тоже не нравится. Системная оппозиция — это с одной стороны, кратчайший и реальный путь, а с другой стороны, — не стыдный. Такое вот совершенно прагматичное решение.
И меня очень порадовало, когда в разговоре с Борисом Юрьевичем Титовым я нашла своего единомышленника. Да, может быть утописта, но оптимиста однозначно. Таких взглядов нам не хватает. Сейчас никто не верит в благие намерения.
— Ваши друзья поверили?
— Почти никто мне не верит. Да и не только мне — никому. Говорили, зачем тебе эта грязь, ты хочешь просто поживиться, решить свои вопросы. Я рассорилась со многими. Но мне интересно. Я верю, что может быть лучше, хочу сама что-то сделать.
— Ваш избирательный штаб возглавила Леся Рябцева, известная грубыми выпадами в адрес московской либеральной интеллигенции. Почему именно она?
— Леся — природный гений пиара, она тонко чувствует, что и в какой момент нужно делать. Я хорошо ее знаю и считаю, что она идеально подходит для этой задачи: в кратчайшие сроки провести избирательную кампанию. Но Лесей необходимо управлять — что, собственно, и делал [главред «Эха Москвы»] Алексей Венедиктов, когда она устраивала скандалы вокруг его персоны и радиостанции, поднимая им рейтинг. Они, конечно, немного перестарались. Но Рябцева не такая хамка и грубиянка, как кажется, поверьте. Просто она играла такую роль.
— Вам придется столкнуться с партией власти. Не боитесь, что ваши надежды разобьются о систему?
Единственный способ изменить систему, если ты не можешь противопоставить ей еще более сильную, — это войти в нее. А пока не вошел, ты можешь только говорить, что все плохо, но ты вынужден принимать правила. Я поняла, что из этой модели надо выходить — либо уезжай, либо начинай что-то менять.
Был момент в жизни, когда я раздумывала, остаться в России или уехать. Я могла бы уехать, возможности у меня есть. Но я не готова бросить журналистику, бросить русскоязычную среду. Мне нужна страна, в которой комфортно жить, и где все говорят по-русски. У России есть для этого все — огромная территория, ресурсы, культура, история. Все это надо заставить работать на людей, на развитие.
— Кто, как вы думаете, пойдет за вас голосовать?
Предприниматели, интеллектуальное сообщество. Люди, которые, живя в России, смогли самостоятельно чего-то добиться, готовы брать на себя ответственность, и которые сейчас разочарованы. Один из них мне недавно сказал: «У нас каждые 10 лет обнуляются все твои достижения. Ты ползешь, строишь, и вдруг тебя умножают на ноль». Вот я хочу сделать так, чтобы этих людей на ноль не умножали.