С детства мне твердили, что я «особенный ребенок». Я могла петь, танцевать, рисовать, писать сочинения на разные темы так, как не мог никто. С пяти лет меня отдали на фигурное катание, с шести — на бальные танцы, я участвовала во всяких конкурсах по рисованию, пению, плаванию.
Я могла проходить мимо соседей, демонстративно не здороваясь (мне и вправду не нравились все эти люди, их разговоры, и вопросы ко мне как к маленькой) — «вы извините. Но Аллочка у на особенная».
Учителя мне тоже особо не нравились. Если мне не понравится вопрос, который мне задали, я могла демонстративно встать и выйти из класса — и провести время урока, сидя на подоконнике в коридоре, болтая ногами и слушая плеер.
Одноклассники тоже меня не особо интересовали. Мне казалось, что где-то далеко есть прекрасный и чудесный мир для меня, а здесь мне совершенно не место. В меня влюблялись все мальчики класса и параллели. И я вела себя совершенно чудовищно с ними. Один провожал меня до дома из школы, а я убегала и пряталась от него, потому что его общество мне претило. В итоге он ждал меня у подъезда, а я шла в гости к знакомым своих родителей, пила у них чай и рассказывала небылицы про школьную жизнь.
Я никак не могла решить, кем я буду: художницей, писателем, танцовщицей или актрисой. Вопли окружающих по поводу меня как юного дарования как-то сами собой прошли. Был момент, когда мне давалось все: я выиграла какие-то конкурсы и состязания, и уже почувствовала себя на вершине. Но дальше дело как-то не пошло.
Чтобы быть «юным дарованием», у тебя есть только очень ограниченное время. Действовать нужно быстро, почти молниеносно. Очень опасно погружаться в нарциссизм и самолюбование — то, что меня в конечном итоге отвлекло от главного. И — нужно всегда ставить одну главную цель, а не распыляться на многое. Тебе кажется, что ты серфишь по волнам, с одной волны на другую, а ты уже в это время на дне.
И вот, сейчас мне тридцать один, и я не замужем. У меня было несколько головокружительных романов, но они ничем не закончились: слишком высоки были предъявленные мной требования к потенциальным «принцам».
Я уехала из провинции «покорять мир». Я занималась буддизмом, ездила в Тибет, жила на курортах прекрасной Италии — не на каникулах, а как у себя дома, затем крутилась в богемной арт-тусовке Нью-Йорка. И даже там я чувствовала себя слишком особенной, чтобы осесть на каком-то одном месте.
Но мир оказался самодостаточен, и не заметил то, что я готова была этому миру предложить. Затем вернулась в родное гнездо, и те бывшие одноклассники, с которыми я когда-то не очень хотела общаться, уже преспокойно накупили квартир, машин.
Они успешно расплодились, и ходят с самодовольными улыбками на расплывшихся лицах, толкают перед собой колясочки, а в контактике вывешивают гламурные фотки с бурно проведенной свадьбы. Их одичание и освинение я считаю для себя завершенным. Желания увидеться с этим кругом не возникло. А другого круга у меня нет.
У меня есть деньги. Есть кое-какая недвижимость. Я говорю «кое-какая» — потому что это не замки и не дворцы. Я там не живу, но получаю неплохую ренту, которая позволяет мне путешествовать по миру. Большую часть времени я вообще не думаю про то, что имею, и с такой же легкостью я могла бы с этим расстаться.
Я так и не заявила о себе ни в одной профессии.
Любая деятельность мне быстро наскучивает, а учиться чему-то новому долгие годы в моем возрасте — это уже слишком ощутимая трата времени. Избрав одну возможность, я отпущу остальные, а остальных возможностей бесконечное количество, вот я и не почала по-настоящему ни одну.
Когда я решала стать художницей, со мной носились пожилые кураторы и галеристы, они же — мои любовники, величая «дарованием» и знакомя со всеми. Сейчас мне уже как-то поздновато называться «дарованием», да и после того, как я не произвела ни одной серьезной работы, галеристы сами уплыли на поиск новой порции юных «звезд».
Нет, у меня нет детей. Упаси Боже. Мне нечего передать новому поколению, кроме своей очаровательной растерянности. И потом, коляски, подгузники, — это все какой-то трашный для меня мир. Детский плач вызывает во мне желание убежать и спрятаться у себя в спальне, или биться самой в истерике, соревнуясь с сопливым младенцем.
Однажды ко мне подошел нищий на вокзале, и просто сел рядом. Он ничего не говорил, не просил милостыню, просто смотрел на меня. И мне показалось: у него было лицо Бога. Ну, такое как рисуют в детских книжках про Библию, когда хотят материализовать нематериальное. Спутанные волосы, борода, морщины и глубокие глаза. Для нашего мира — он потерянный, нелепый, проигравший. Для мира высшего он — святой.
Я тогда ему не дала денег, а просто отсела подальше, выразив как бы отвращение. С тех пор этот взгляд не выходил у меня из головы, даже снился. Может быть, если бы я спросила его, как нужно быть в этом мире, если тебя с самого начала убедили, что ты особенный, может быть я бы получила какой-то ответ.
Уже некоторое время я чувствую досаду, что прожила лучшую часть своей жизни как-то неверно, нелепо, впустую. Нет, у меня нет желания «осесть, устаканиться», уподобиться одноклассникам, которые как будто с самого начала понимали, куда они живут. Но меня как бы колет то острое ощущение, что я могла бы сделать что-то пусть не великое, но значительное в этой жизни.
Не из честолюбия, как я делала раньше: бежала, плыла, танцевала изо всех сил, чтобы получить блестящую медальку. Чтобы мое имя красовалось в газетах, а восторженные поклонники ошивались вокруг меня. Все это теперь кажется ничтожной мотивацией. Но — сделать что-то такое, что наполнит смыслом мою жизнь, докажет, что я живу не зря.
В Европе бытует одна поговорка, ее лишь примерно можно перевести как: «Будь как все, и ты будешь уже достаточно сумасшедший». Я не жалею, что я не такая, как все, но вот стать таким «достаточно сумасшедшим» у меня так и не получилось.
Я хожу по тротуару, как в детстве, стараясь не наступать на тонкие зазоры между плитками. Смотря на эти зазоры, я думаю, что «здоровое» человеческое общество устроено точно так же: все плотно подогнаны друг к другу, форма каждого элемента фабрично просчитана и полностью предсказуема: только так можно создать ячейки. Я же не попадаю ни в одну из них. Дайте мне ячейки моей формы: замысловатые, с изгибами. Дайте мне общество, в котором мне будет интересно.
Поэтому когда меня спрашивают на этих пустозвонных коктейлях: «А вы чем занимаетесь?» мне хочется ответить «Я живу», а потом вылить бокалы им на прическу.
Если бы я могла вернуться на тот путь своей жизни, где я могла бы стать как все, чтобы уже оттуда быть достаточно сумасшедшей. А не особенной. Но такого пути нет.