— Часто мы слышим, что институт семьи отжил свое, смысл брака утрачен, семейные границы размыты. И все-таки многие молодые (и не очень) люди решаются создать семью. Как наше прошлое может повлиять на судьбу этих пар?
— В ХХ веке в России была полностью разрушена модель семьи и утрачена способность передачи культуры из одного поколения в другое. Вслед за культурологом Адамом Керемом под культурой я понимаю особый для каждого народа набор образцов. То, как мы строим отношения, воспитываем детей, какую еду готовим, как работаем, ведем торговлю или возделываем поля, — все это входит в понятие культуры. Которая транслируется от поколения уже умершего (от прадеда) поколению еще не родившемуся (правнуку) через носителя культуры. Культура впитывается из воздуха, перенимается, в том числе, в младенчестве совершенно неосознанно. Ей нельзя научиться. Но у нас после революции произошел слом, и вместо культуры стала транслироваться идеология — нечто искусственное, выдуманное из головы. Одним из главных тезисов этой идеологии было: семья — пережиток прошлого, она должна отмереть*. Добавьте к этому физическое уничтожение носителей культуры – почти 10 млн детей в 1920-е годы остались без отцов. Плюс эмиграция. И это только начало века.
— Что происходило с семьей потом?— Долгие годы главным считалась не семья, а общество. Человек сам по себе оказался не важен, важно было то, что он сделал для общества. Идея, что ребенок — величайшая ценность, что он только начинается и к нему нужно бережно относиться, не приживалась. Дети должны были быть дисциплинированными и послушными. Из них растили удобных граждан. С последствиями такого подхода мы сталкиваемся и сейчас. «Мало ли чего ты хочешь» или «мало ли что ты думаешь» — распространенные у российских родителей фразы.
Огромное количество детей воспитывалось в детских домах. Если обоих родителей репрессировали, детей отправляли в лагеря для детей врагов народа, где вынуждали отказываться от родителей. Многие дети вообще не знали, кто их отцы (родители) и где они. В семьях об этом не говорили, хранили в секрете. Это был вопрос выживания. Нужно было скрывать репрессированных, родственников за границей, тех, кто был в плену и на оккупированной территории. Все это разрушало семью, было направлено против нее. И до сих пор не принято говорить детям, что они усыновлены.
— Как мы сегодня ощущаем это прошлое?— Мы до сих пор несем его в себе. Всем нам чрезвычайно сложно строить семьи, у нас нет образца. Мы можем очень хотеть, стараться, но не у всех получится. Попробуйте вспомнить, сколько вы лично знаете действительно благополучных семей? Я — одну. Единственное, что нас спасает сегодня, это то, что кому-то все-таки удалось «проскочить». Иначе как бы до нас дотянулись тонюсенькие ручейки той далекой культуры? Есть, конечно, и другой путь: сознательно, намеренно воссоздавать — читать, находить образцы, следовать им, развиваться… И есть семьи, которые стараются идти этим путем. Но часто пары все равно ссорятся, конфликтуют, не выдерживают особенности другого, срываются, уходят. Из-за унаследованной травмы запас прочности у супругов очень небольшой. Не хватает внутреннего ресурса.
— Объясните, о какой травме речь.— О травме, которую получили предыдущие поколения и которая передается дальше. Те, кто прошел войну или лагеря, не могут ее перерабатывать – не хватает психических сил. Для них характерно бегство в нормальность: «Было страшно, но я героически все преодолел(а)». Это бессознательный процесс, когда личность становится ограниченной, не допускает сложных душевных движений. Потому что любое движение рискует столкнуть обратно, в непережитую травму. Как правило, такие люди сконцентрированы на простых ценностях. К примеру, чтобы еды было достаточно (и поэтому дома у них два холодильника). Травму начинают переживать отчасти дети детей войны, но больше их внуки и правнуки.
— Что они чувствуют? Вернее, что мы чувствуем?— Представителей этих поколений беспокоит что-то смутное, ничем не обусловленное. Они сталкиваются с переживаниями, про которые ничего не могут ни сказать, ни понять. К примеру, одна моя пациентка не знала о том, что ее бабушка была в ссылке, но каждый раз, когда речь заходила о репрессиях, она начинала плакать. В конце концов она нашла ответ... А иногда он может прийти в сновидении.
— Как мы наследуем прошлое?— Психика человека формируется теми отношениями, которые были у него в детстве. В психоанализе их называют объектными. Сильный и слабый; агрессор и жертва; жадный и голодный… В наших семьях были приняты тоталитарные объектные отношения, отношения подчинения, в которых не важна личность (и она не может развиваться), где хорошие объекты обязательно слабые, а всесильные объекты — садистические, жестокие и холодные. Тоталитарные отношения в семье возможны во всех обществах. Но если жизнь устроена иначе, не тоталитарно, в нее трудно проецировать эти отношения. А у нас они до сих пор подкрепляются.
— Как эти отношения передаются ребенку? — Родители могут быть тоталитарными объектами, которые требуют полного подчинения, в том числе и полного подчинения мысли. К примеру, мать точно знает, что нужно ее ребенку: «Надень шапку, тебе холодно». А поскольку задача ребенка — адаптироваться к семье, он может только ей подчиниться. Но есть и другой способ передачи — родители воспринимаются как теплые и хорошие, но слабые, которые сами являются жертвами всесильного жестокого объекта (государства), и когда ребенок вырастает, он может стать таким же хорошим и добрым, но абсолютно несостоятельным в жизни. Или, наоборот, присоединится к мощной машине тоталитаризма. — Что может нам помочь?— Пытаться возрождать и возрождаться. На индивидуальном уровне помогает психоанализ и психо-терапия, а также ответственное отношение к собственной жизни, к воспитанию детей, отказ погружаться в сон разума перед телевизором. А на уровне общества нужно заняться переработкой этого груза, подобно тому как это было сделано в Германии. Когда преступления называются преступлениями, идет диалог, обсуждение в обществе, прошлое анализируют в прессе и в школьных учебниках истории. Но это задача на десятилетия – и пока нет признаков того, что она будет решаться.