Доктор филологических наук, профессор МГУ имени М. В. Ломоносова. Президент Ассоциации исследователей фантастики при Совете по фантастической и приключенческой литературе СП России.
— Елена Николаевна, давайте сначала о кино. Последние годы мы наблюдаем бум экранизаций фантастических романов: «Голодные игры», «Дивергент», «Бегущий в лабиринте», «Области тьмы» и многое другое. Откуда этот интерес к фантастике?
— Сейчас заметен рост не только экранизаций, но и в целом рост кинофантастики. К вашему списку можно добавить экранизации эпопеи Толкиена, цикла о Гарри Поттере, «Хроник Нарнии», новые версии «Алисы», «Вия» и «Страны Оз»; «Звездную пыль» и «Ван Хельсинга» (весьма, впрочем, далеких от их литературных предков) и даже «Мумию», «Пиратов Карибского моря», «От заката до рассвета» и множество других. Впрочем, соотношение экранизаций и оригинальных сюжетов нужно осмыслять особо — мне же интересен, скорее, «бум» кинофантастики как таковой.
Причин у него, думается, несколько. Первая внушает оптимизм: развитие технологий позволило, наконец, перенести на экран плоды самой безудержной фантазии. Инопланетные пейзажи, любые исторические интерьеры, битвы богов и космические баталии воспроизводятся не просто красочно, но психологически достоверно. Кинофантастику стало возможно воспринимать всерьез. Этого практически не было еще 30-50 лет назад: вспомним малоудачные (прежде всего в декорационно-техническом плане) экранизации «Туманности Андромеды» Ефремова, «Отеля «У погибшего альпиниста» Стругацких, «Дознания» Лема.
Постеры: мультипликационная экранизация «Властелина колец» 1978 года, киноэкранизация «Властелин колец: братство кольца» 2001 года.Вторая причина тревожнее: те же технологии сместили интерес потребителя в сторону визуализации. Чтение книг доставляет удовольствие все меньшему количеству людей. Усилия по превращению букв в красочные мысленные картины (при чтении фантастических книг этот процесс сложен вдвойне) нередко воспринимаются ныне как избыточные. Зачем напрягаться, если можно посмотреть обо всем этом фильм или сыграть в компьютерную игру? Режиссеры-профессионалы и программисты-асы наверняка придумают (и продумают) визуальный ряд куда лучше среднестатистического обывателя.
Все это так. Но забывают, как правило, одну деталь: если самостоятельное «творение вторичных миров» совершенствует личность, то потребление чужих интерпретаций в итоге пресыщает. Надоедает все; хочется еще более красочного и необычного. Отсюда, например, стремительная жанровая и тематическая эволюция фантастики. Что бы еще придумать? Совместить НФ с фэнтези? То и другое — с исторической прозой? Сделать вампира суперменом? Превратить зомби в положительного героя? Снять фильм о том, как пишется книга про героя, играющего в компьютерную игру? И так далее.
— Чем отличается русский читатель фантастики от западного? Есть ведь различия?
— Различий много, в том числе в культуре чтения как таковой. Но хочется верить, что главное отличие российского и восточноевропейского читателя от западного — в привитом вкусе к фантастике серьезной и проблемной. Старшие поколения выросли на социально-философской фантастике братьев Стругацких, произведениях Ивана Ефремова, Станислава Лема, Павла Вежинова. Мы привыкли, что фантастический текст помимо оригинальной идеи несет и важные вопросы. Случайно ли появление людей во Вселенной? Какова миссия человечества? Ждет ли нас встреча с иными формами разума? Каким станет грядущее и в чем будут иными наши потомки? Существуют ли идеальные социальные модели? Какую роль в эволюции бытия играют нравственные ценности? В чем, наконец, смысл жизни? Иными словами, в нашем понимании фантаст не был просто творцом необычных миров. Ему было, что сказать читателю.
Разумеется, серьезная фантастика есть и на Западе. И Уэллс, и Стэплдон — да и Толкиен — намного сложнее, чем можно судить по его экранизациям. Но в СССР 1960–1980-х годов фантастика была литературой интеллигенции, полемичной, во многом оппозиционной официальной власти. Она учила думать, спорить, слушать других и приходить к каким-то выводам самому. Сейчас, увы, во многом все это утрачено.
Хотя… Вот, например, в 2014 году я устроила письменный опрос для слушателей межфакультетского курса МГУ: предложила назвать любимого писателя-фантаста. Первое место заняли Стругацкие (87 упоминаний), оттеснив на вторую позицию Толкиена (81). На пятом месте оказался Лукьяненко (41), на восьмом — Лем (32). Вне рамок «топ-десятки» нередко упоминался Замятин.
А в 2015 году в «топ-10» попали «Мастер и Маргарита» Булгакова (34 упоминания; второе место после «Гарри Поттера» Роулинг) Стругацкие (седьмое место) и вновь «Мы» Замятина (девятое место).
— Многие из упомянутых авторов, надо заметить, давно почили. А кто у нас «главный» фантаст страны сейчас? Можно выделить пару новых писателей, или привычные имена (Лукьяненко, Пелевин и т.п.) прочно застолбили сцену?
— «Главного фантаста» — как и «главного» поэта, прозаика, сатирика и так далее — обычно определяют потомки (да и то: кто «главнее», Толстой или Пушкин?). В нашу же эпоху и вовсе: «главный» — это «самый разрекламированный», «попавший в тренд». Лукьяненко, как видно из статистики выше, по-прежнему «в топе».
Что касается новых имен — да, меня это откровенно тревожит. На книжных полках магазинов по-прежнему фамилии из девяностых и двухтысячных. Последними «находками» все еще можно считать Панова и Глуховского. Конечно, что-то меняется. Вот, по-видимому, перестают писать Дяченко — одни из последних и лучших, на мой взгляд, представителей социальной фантастики (традиции Стругацких). С другой стороны, непрерывно на что-то возникает мода, и слушатели межфакультетских курсов МГУ превозносят то «Дом, в котором…» Петросян, то «Школу в Кармартене» Коростелевой. Интернет-фэндом зачитывается то Жарковским, то Русом. Мне в последние годы нравятся книги Анны Старобинец.
Обложки книг: «Дом, в котором...» Мариам Петросян (слева), «Школа в Кармартене» Анны Коростелевой (справа).Но все это не бесспорные лидеры — или «калифы на час». Настоящей смены поколений не происходит (не вижу ее, впрочем, и в «мейнстриме»). Причины этого — разговор отдельный. Что же до «повествования о необычайном», то мне сегодня интереснее наблюдать, скорее, появление не новых авторов, а новых тематических полей. Вот устарела «эпика», прошел бум фантастики иронической и «женской». Постепенно отступают «попаданцы», взамен разгорается заря «лит-RPG». Вообще, на мой взгляд, в фантастоведении сейчас любопытнее выяснять, кто что читает и почему, каковы авторские и издательские стратегии, в чем состоит «общественный заказ».
— По поводу этих самых стратегий: Елена Николаевна, в одной из старых статей вы пишете, что в 90-е на русскую фантастику оказывала давление «коммерциализация литературы», из-за чего авторам проще было создавать «бесконечную череду эпопей» и романов на 15 печатных листов, чем заниматься творчеством. Статья написана 13 лет назад. Насколько сейчас это актуально?
— Думаю, ответ ясен из сказанного выше. Поменялось немногое. «Серийность» и «сериальность — по-прежнему основа издательской политики. Неизменна и установка на развлекательность. Возможно, отличительная черта последних лет — бóльшая вычурность тем и рост «экспериментаторства». Отсюда и вампиры-вегетарианцы, и «зомби без страха и упрека», и «белые и пушистые» оборотни. Большинство произведений получают двойственную мотивировку в традициях как НФ, так и фэнтези; наука напрямую соотносится (и сливается) с магией. В моде стилизации (стим-панк), комиксные миксты и откровенный мэшап (пусть Линкольн убивает вампиров!). Все это в целом свидетельствует об исчерпанности трендов. Может, даже о завершении очередного периода в истории фантастической прозы. Увидим!
Кадр из фильма «Президент Линкольн: Охотник на вампиров»
— Вопрос общего плана — вам не кажется, что фантастика становится слишком сложной? Я про «умную» фантастику. Тот же Питер Уоттс, Стивенсон, Мьевиль. Есть ли такая тенденция к усложнению в современных текстах?
— Да, есть — в том, что у нас привыкли именовать фантастикой научной или, точнее, «твердой» НФ. «Я, Хобо» Жарковского метко назвали «фантастическим производственным романом» из-за обилия жаргона и сленга космических первопроходцев. Уоттса и Стивенсона действительно одолеет не каждый. Мьевиль, по-моему, откровенно утомителен именно «смешением всего и вся».
Этому в том числе посвящена одна из моих последний статей. Терминологическая сложность не ведет к потере читательского интереса. Скорее, она создает ощущение, во-первых, достоверности, а во-вторых — добротности, «фактурности» действия… Нелегко понять, как, собственно, при подобной стилистике возникает эмоциональная сопричастность читателя к художественному произведению. В прошлом веке научную фантастику нередко упрекали именно в механистической «выхолощенности» проблематики и стиля. Отчасти данные недостатки стимулировали поворот массового читателя в 1990-е годы к фэнтези, где с лепреконами или баньши «подружиться» было все-таки легче.
Верно, впрочем, и обратное: «техническая» сложность текста дает читателю ощущение доступности серьезного чтения и причастности к новейшими научным дискуссиям. Однако для эмпатии этого мало. Приходится признать, что писателям удается воспроизвести если не сложность характеров, то, по крайней мере, достоверность мотиваций героев. Персонажи сталкиваются с проблемами, в той или иной степени затрагивающими каждого: как жить (и выжить) в мире развитых технологий, глобальных преобразований, непрерывно увеличивающегося темпа даже, казалось бы, максимально удаленного от науки быта.
Авторы хорошо передают ощущение персонажами своих (и человечества) перспектив — почти безграничных. И одновременно — их растерянность перед сложностью социального бытия, разрывом традиционных общественных связей, неизбежным комфортно-технологическим одиночеством. Воплощением подобной отстраненности от других предстает Сири Китон, главный герой романа Уоттса. По его признанию — обращенному к близкой знакомой, отчаянно нуждающейся в общении с ним, — он очень хотел с ней поговорить, но просто не нашел подходящего алгоритма*.
*Одно полушарие мозга Сири Китона заменено компьютером, из-за чего он не способен к эмпатии и реагирует на поведение человека сугубо логически.
Возможно и то, что «гипернаучность» новейшей НФ/SF становится некой реакцией ее авторов на приевшийся читателю «блеск мечей» фэнтези. Во всяком случае, техническая сторона произведения нередко оказывается удачнее повествовательной. Великолепно продуманные модели вымышленных миров «провисают» в финалах, завершающих приключенческий сюжет, но не дающих ответов, ради чего, собственно, была развернута та или иная впечатляющая фантастическая гипотеза.
Иными словами, сложность терминологии не свидетельствует напрямую о качестве фантастического текста. Она, например, может быть проявлением все той же тенденции поразить (и тем самым привлечь) читателя любой ценой.
— В одной из ваших последних публикаций поднималась тема литературных предпочтений, и студенты выбрали фэнтези. Но если бы вы решили спрогнозировать: у какого жанра больше шансов на успех в ближайшие 10 лет?
— Да, у слушателей МФК в 2013 году победу одержала фэнтези, но разброс голосов из 128 опрошенных оказался не так велик.
В 2014 году был отмечен больший интерес к лекциям по проблематике НФ. А вот как выглядит «топ 10» имен, названных студентами в письменном ответе на вопрос: «Кто мой любимый писатель-фантаст?»:
В перечне оказалось по пять представителей фэнтези и НФ, а ряд авторов имеют опыт создания обеих.
Что касается прогнозов — это дело неблагодарное. В истории фантастической литературы периоды господства «фантастики рациональной посылки» (например, расцвет утопии в 16-17 веках или фантастика Просвещения) не раз сменялись эпохами доминирования фантастики волшебной (скажем, первая половина 19 века). Здоровая конкуренция двух традиций (например, на рубеже 19-20 столетий) немало способствовала развитию каждой из них. А вот обратный эффект — застоя и «усталости» читателя от однотипных сюжетов — проявлялся именно тогда, когда тот или иной тип практически исключался из употребления: при почти полном запрете на фэнтези в советской литературе или при столь же заметном отсутствии научно-фантастических текстов в нашей стране в 1990-2000-е годы.
Так что стоит пожелать успехов каждой из разновидностей фантастики. А может быть, и ждать появления новых форм.