Почему мы так верим шарлатанам

— На кого рассчитана ваша книга? Бытует мнение, что читатели нон-фикшна в России — это образованный городской класс, и большинство этих заблуждений они не разделяют.

— Да, это одна из фундаментальных проблем научпопа — мы занимаемся агитацией для своих. Мы пишем книжки для тех, кто и без них бы не пропал, читал хотя бы английскую «Википедию», и всё бы у него было хорошо. И когда мы говорим о том, что популяризация науки в России развивается и процветает, то это действительно так, особенно если сравнивать с тем, что было десять лет назад. Но если мы посмотрим на тиражи научно-популярных книжек, то это всё равно тысячи, в лучшем случае десятки тысяч экземпляров. Ещё от силы сотня тысяч скачивают научно-популярные книжки у пиратов. И если мы разделим эти показатели на население России, да даже на население Москвы, получится очень мало.

И всё же эту претензию странно предъявлять именно мне, потому что среди всех популяризаторов науки, действующих в современной России, я как раз самая попсовая. У моих книжек низкий порог входа, и есть надежда, что они могут стать первыми научно-популярными книжками в жизни человека. Они как раз на это рассчитаны: у них яркие обложки с дурацкими картиночками, а язык по возможности простой и с юмором. Правда, в большей степени это касается моей первой книги. Вторая написана сложнее, особенно в том, что касается медицинских историй. Просто сами темы такие, что, если не объяснять фундаментальные вещи, будешь таким же голословным, как твои оппоненты.

Мне кажется, можно провести аналогию между научпопом и вакцинацией. Последняя нужна не только для того, чтобы отдельные люди не заболели, она в интересах общества — для выработки коллективного иммунитета, ведь большое количество вакцинированных защищает тех, кому нельзя делать прививки по медицинским показаниям. Похожая история с пропагандой научного метода: если в обществе образовалось много людей, обладающих критическим мышлением и не восприимчивых к антинауке, тогда те немногочисленные, кто к лженауке восприимчив, будут защищены. Они просто будут редко с ней сталкиваться.

— А где рождаются заблуждения? После книги у меня сложилось впечатление, что они формируются в научной среде. Так, например, обстояло дело с мифом о том, что прививки вызывают аутизм.

— Такой механизм возникновения заблуждения действительно существует, хотя и не думаю, что он основной. То, что в науке в процессе работы совершаются ошибки, — нормально. Другое дело, что научное сообщество обладает развитыми механизмами коррекции. Если в журнал попадает статья, которая потом оказывается фальсифицированной, её отзывают и лишают статуса научной публикации. Отдельные ошибочные работы бывают, но опираться всегда лучше на метаанализы и систематические обзоры, которые обобщают данные многих исследований и формируют мейнстримную точку зрения. Научное сообщество опровергает заблуждение и идёт дальше, а в обществе оно продолжает циркулировать.

Та же самая гомеопатия в конце XVIII — начале XIX века была замечательным направлением, ничем не хуже современной ей тогда медицины. Одни медицинские школы тогда лечили сахарными шариками, в которых нет действующего вещества, а другие лечили мышьяком, кровопусканиями, ртутью, всякими ядовитыми и опасными субстанциями. В те времена гомеопатия была лучше других направлений медицины, потому что она по крайней мере была безопасна. Но медицина с тех пор развилась: мы научились лечить рак, предотвращать развитие СПИДа у ВИЧ-инфицированных, делать автоматизированные протезы и преимплантационную генетическую диагностику, а гомеопатия где была, там и осталась. Но пока она в XIX веке была хорошим направлением, у неё сформировались такие школы сторонников среди врачей и пациентов, что она до сих пор существует. 

— Как вы думаете, какое из заблуждений наиболее опасно для российского общества?

— Чтобы ответить на этот вопрос, хорошо бы знать статистику, а она в России довольно отрывочная. Есть отдельные опросы ВЦИОМа о разных заблуждениях. Они показывают, что в принципе уровень заблуждений очень высокий, а уровень научной грамотности очень низкий. Например, 32 % людей уверены, что Солнце вращается вокруг Земли, 29 % убеждены, что люди жили одновременно с динозаврами, а 46 % сообщают, что антибиотики убивают вирусы так же, как и бактерии. Но нет количественных оценок для абсолютно всех мифов, которые перечислены в моей книжке. Мне кажется, что в ней самое главное — не одна из глав, а формирование общей истории про то, что хорошо бы читать научные исследования.

Существует принципиальное отличие научной журналистики от журналистики обычной, из-за которого, как правило, научными журналистами не становятся люди с журфака. В обычной журналистике справедливо считается, что хорошо, когда представлены разные точки зрения. Когда вы снимаете конфликт в ТСЖ, правильно снимать собственников ТСЖ, собственников жилья и подавать разные точки зрения. К сожалению, журналисты, которые пытаются писать о науке, переносят тот же самый принцип на научную журналистику и пытаются создавать в ней равенство мнений. Они пытаются выслушать эволюционного биолога и рядом с ним — креациониста, и не отдают себе отчёт, что эволюционный биолог поддержан всем развитием науки за последние 200 лет, а креационист не поддержан примерно ничем. Они формируют у читателя представление, что эти точки зрения равноправны, потому что такие журналисты, как правило, сами не являются читателями научных статей.

— А можно ли, например, связать рост заболеваемости ВИЧ в России в последние годы с этим нигилизмом в отношении научного знания?

— Безусловно. Рост заболеваемости ВИЧ связан с тем, что люди, с одной стороны, не очень хорошо представляют себе, как он передаётся и насколько распространён, а с другой — мы с 1990-х годов тянем за собой очень сильный страх перед ВИЧ. По телевидению показывали трагические сюжеты про эту новую болезнь: как человеку говорят у врача, что у него ВИЧ, и он начинает рыдать, потому что понимает, что умрёт через десять лет неприятной мучительной смертью. В то время так и было. Но уже в 1996 году появилась эффективная антиретровирусная терапия, и с тех пор она становится всё лучше. Но эта информация не получила широкого распространения — может, потому, что на хороших новостях не сделаешь высокого телевизионного рейтинга.

Сегодня ВИЧ — не смертный приговор. Это неприятное хроническое заболевание вроде диабета. Да, вы должны тщательно следить за своим здоровьем, принимать антиретровирусную терапию, иногда менять комбинации препаратов, если анализы показали, что у вас начала расти вирусная нагрузка. Это требует внимания и контроля, но ожидаемая продолжительность жизни ВИЧ-инфицированных, если они лечатся, практически не уступает продолжительности жизни у людей без ВИЧ. Больные могут спокойно брать ипотеку на 30 лет, заводить детей с определённой медицинской помощью и контролем, строить карьеру и нормально себя чувствовать. Когда появляются те, кто открыто говорит о своей ВИЧ-инфекции, — это очень важно. Например, Павел Лобков. Люди смотрят на него и понимают, что с ВИЧ можно жить, работать и снимать крутейшие телепрограммы.

— Насколько я знаю, бесплатные антиретровирусные препараты при ВИЧ у нас предоставляются только при высокой вирусной нагрузке, когда это уже может быстро привести к СПИДу. 

— Это отдельная проблема, причём не столько научная, сколько социальная. У Росстата и Федерального центра по борьбе со СПИДом (хотя и то и другое — государственные организации) официальная оценка числа ВИЧ-инфицированных различается в два раза. У Росстата она в два раза меньше. Сложно оценить, предоставляется ли лечение в адекватных количествах, когда организации даже не могут между собой договориться о количестве больных. 

— При этом в Федеральном центре по борьбе со СПИДом говорят, что около 800 тысяч ВИЧ-инфицированных не знают о своём диагнозе.

— Да, и, соответственно, врачи о нём пока тоже не знают — это показывает, почему так сложно определить точное количество больных. По-видимому, миллион ВИЧ-инфицированных в России всё-таки есть. Это примерно каждый 140-й человек, причем с учётом младенцев и стариков. А если мы посмотрим на наше поколение, там частота ещё выше. Если мы едем в метро, в каждом вагоне есть кто-нибудь с ВИЧ, и понятно, что он не выглядит страшным и ужасным. Он выглядит нормальным человеком, и важно понимать, что он и есть нормальный человек, с ним можно дружить, с ним можно работать, с ним можно спать, пользуясь презервативами. Просто ему нужно принимать лекарства.

— Есть мнение, что распространение мифа связано с его повторением, и поэтому акт опровержения заключает в себе в том числе побочный эффект популяризации мифа. Как вы думаете, в этом представлении есть рациональное зерно?

— Такой эффект возможен, но надо смотреть на количественные оценки. У меня их нет, и вряд ли будут, но можно представить абстрактную ситуацию. Например, есть десять человек, которые верят, что ВИЧ не приводит к СПИДу. Они прочитают книжку, и пятерых из них удастся переубедить. С другой стороны, есть десять человек, которые считают, что ВИЧ приводит к СПИДу. Они прочитают мою книжку, из них девять её поймут и укрепятся в своём знании, а один человек не поймёт, прочитает только заголовок, решит, что ВИЧ и СПИД не связаны — и станет ВИЧ-диссидентом. Получается, что нескольких мы обратили в сторону светлого научного знания, но одного всё-таки отвратили. Такой риск есть, и он представляется мне оправданным по сравнению с той пользой, которую книжка может принести.

Сложно популяризовать науку, всегда есть риск что-то испортить. В моём тексте есть глава про эволюцию. Она начинается с байки о том, как я боролась с креационизмом в Израиле. Критикуя преподавателя, я критиковала и университет, который ему предоставляет возможность нести пургу. В результате многие жители Израиля на меня обиделись и параллельно могли обидеться на эволюционную биологию как таковую. Поэтому конкретно в той истории я не знаю, принесла ли какую-то пользу. Те, кто были со мной согласны, и так понимали, что креационизму не место в университетских аудиториях. А из тех, кому было всё равно, какое-то количество со мной согласилось, а какое-то — на меня обиделось. Но это не повод ничего не делать. Потому что если мы будем сидеть и молчать из страха ошибиться, а говорить будут антинаучные ребята, которые этого не боятся, то ситуация будет складываться плохо.

— Но почему люди находят правильными заблуждения, которые точно опасны для жизни, — вроде ВИЧ-диссидентства или движения против вакцинации? 

— Здесь много индивидуальных причин. Каким-то людям очень страшно, и они хотят спрятать голову в песок. Если вы ведёте беспорядочную половую жизнь без презерватива и употребляете инъекционные наркотики вместе с другими людьми, то вам страшно, что вы можете заразиться ВИЧ, — тем более если вы не знаете, что ВИЧ хорошо контролируется и десятилетиями не приводит к смерти, если его лечить. Поэтому вам кажется очень привлекательной теория заговора о том, что ВИЧ придумали, ведь она помогает не паниковать. В своей книге я рассказываю, как лечат ВИЧ. Я говорю, что вы можете вести привычный образ жизни и не паниковать, но при этом не нужно распространять антинаучные заблуждения. Наоборот, следует знать, что медицина за последние 20 лет сильно продвинулась и ВИЧ действительно контролируется.

Многие любят теории заговора. Многие — просто очень плохо образованны. У меня на курсах английского языка соседка по парте недавно спросила, о чём моя первая книга. Я ответила, что она об эволюции мозга, о том, почему в ходе эволюции мы стали принимать решения, которые в современном обществе оказываются иррациональными. Она говорит: «С позиции теории Дарвина? Ты в неё веришь?» Сколько занимаюсь популяризацией, а до сих пор в шоке от самой возможности такой постановки вопроса. Для биологов эволюция — то же самое, что таблица Менделеева для химиков. Это то, что придаёт стройность всей системе. Я стала аккуратно выяснять у девушки, откуда у неё вообще взялось представление о том, что теорию эволюции опровергли. Быстро выяснилось, что она никогда не слышала про инвертированную сетчатку — про то, что человеческая сетчатка устроена не так хорошо, как у осьминогов. Она никогда не слышала про эндогенные ретровирусы — про то, что вирусные генетические последовательности встроены в геномы человека и шимпанзе в одних и тех же местах, потому что когда-то ими заразился общий предок. Ну и так далее.

Есть множество маленьких красивых доказательств эволюции, о которых широкая общественность совершенно не знает. И тем не менее люди разделяют мнение о том, что теория эволюции опровергнута, потому что они где-то что-то слышали. Возможно, это повышает их коммуникативную ценность. Представьте, вы сидите в кафе с девушкой и говорите ей: «Знаешь ли ты, что теория эволюции опровергнута?» И она думает: «Ух ты, какое у него нонконформистское мышление! Он знает то, чего обычные люди не знают». Это производит впечатление. Потому что обмен знаниями у людей производит впечатление, даже если эти знания неправильные.

— Не будет ли тогда проще распространять научную истину, как она понимается сейчас, в виде догм, чтобы люди просто принимали её как нечто непререкаемое?

— Тут есть две возможные точки зрения, и между ними отношения как в диалектике — закон отрицания отрицания, развития по спирали. Совсем глупому человеку, который не хочет думать и ни в чём разбираться, лучше вдолбить ещё в школе, что ГМО безопасны, а эволюция существует. Согласитесь, это лучше, чем когда ему в голову приходят противоположные вещи. Но сам подход — плохой, ведь вопрос в том, кто будет внедрять более эффективно. На следующей ступени развития находится человек, который уже начинает сомневаться. Он может выпасть из научного мейнстрима, потому что его перекормили догмами. На следующей ступени развития он разбирается лучше, начинает читать научные публикации, формирует мнение на основе научных историй.

Главное в моей книге — это последняя глава, которая называется «Краткий курс поиска истины». Она про то, как читать научные публикации, в каких поисковых системах искать и как находить полные версии текстов. А также — почему публикация в научном журнале более авторитетна, чем любой другой источник информации, чем мнение эксперта, чем книжка, чем даже университетский учебник.

Существует проблема, которая связана с когнитивной лёгкостью, с тем, что мозг действительно стремится к экономии ресурсов. То есть к тому, чтобы находить простые и понятные объяснения. И здесь учёные проигрывают лжеучёным со страшной силой, потому что лжеучёный может себе позволить говорить очень простые вещи. Ирина Ермакова может говорить: «ГМО вредны», а противостоящая ей ВОЗ не может говорить «ГМО не вредны». Она должна говорить, что, согласно проведённым испытаниям, все генетически модифицированные организмы на рынке безопасны, не удалось найти никаких побочных эффектов, тем не менее надо продолжать испытания и контролировать их. Получается трёхэтажная формулировка, которую человеку воспринять гораздо сложнее, чем то, что ГМО опасны. И это как раз ещё одна функция научного журналиста: в отличие от учёных, они могут себе позволить говорить короткими понятными предложениями. 

— Есть ли в таких условиях вообще смысл в журналистике, основанной на экспертном мнении?

— Я считаю, что нет. У меня в книжке есть про это длинные рассуждения. Сегодня люди, которые пишут о науке, могут придерживаться одной из двух школ. Бывает журналистика экспертов, а бывает журналистика публикаций. И как раз люди, которые придерживаются последней, — это люди с естественно-научным образованием, с приличным уровнем английского. Они редко общаются с экспертами, а в основном читают научные публикации, пересказывают их и, что самое важное, ставят на них ссылки, чтобы любой человек мог пойти и почитать ту же самую научную статью.

А бывает журналистика экспертов. Часто журналист просто не умеет читать научные публикации и не может их оценить. В принципе, такой метод тоже имеет право на существование, но он порождает несколько фундаментальных проблем. Первую проблему мы уже упоминали — такие журналисты стремятся предоставлять разные мнения. Обычный журналист без биологического образования не очень понимает, почему одно мнение весит больше, а другое — меньше. Вторая проблема связана с тем, что даже хороший эксперт, который не хочет никого обманывать, неизбежно многое упрощает, может быть неправильно понят или может выдавать желаемое за действительное. Устная речь всегда заведомо менее достоверна, чем публикация в научном журнале, даже когда их генерирует один и тот же человек.

И третья проблема, ещё более серьёзная, заключается в том, что журналист без образования часто не может правильно выбрать эксперта. Вот вы хотите рассказать про кардиологию — вы идёте к кардиологу, про трансплантологию — идёте к трансплантологу, а потом вы хотите рассказать про гомеопатию — и идёте к гомеопату. Логично? Логично. Потом вы это публикуете и уверены, что всё правильно сделали. Я как раз из-за этого ушла с поста шеф-редактора журнала «Здоровье». Моё начальство принадлежало к школе журналистики экспертов (а также опасалось отпугнуть рекламодателей) и не позволило мне опубликовать статью о сомнительной эффективности акупунктуры, написанную автором-биологом на базе научных публикаций. От меня хотели, чтобы я добавила в эту статью комментарий рефлексотерапевта о том, что все научные публикации — это ерунда, а акупунктура работает замечательно. Я решила, что проще уволиться.

— Как вы думаете, научный метод как форма мышления может стать эволюционным преимуществом и закрепиться у человека? 

— Чёрт его знает. Человечеству в целом очень выгодно, что есть люди, склонные к научному методу, потому что именно они изобретают смартфоны, полёты в космос и вакцинацию. С другой стороны, я не уверена, что ярко выраженному носителю научного метода эта особенность помогает распространять гены. Хорошая новость в том, что гены не напрямую определяют интеллект. Если у кого-то были родители без склонности к научному методу, то это совершенно не означает, что он сам им не овладеет. Это история не про гены, а про то, могут ли мемы, связанные с научным мышлением, конкурировать с мемами, связанными с псевдонаучным мышлением. И здесь есть положительный тренд. В последнее время в моде медийные герои с шизоидной акцентуацией, такие интроверты-заучки с нестандартным мышлением и развитым интеллектом вроде Шерлока Холмса или Купера из «Теории Большого взрыва». Ну или такие, как Ася Казанцева, если хотите.

— У вас есть какой-то личный этический закон, сообразно которому вы действуете?

— Стараться не обижать ближнего понапрасну. Но вообще я человек с ярко выраженной рациональной доминантой. Для меня действительно важнее всего то, что говорят научные исследования. У меня есть любимая история про научный метод. Когда-то мы работали на «Пятом канале» и делали там научно-популярную программу «Прогресс». У нас была замечательная молодая команда, и в какой-то момент моя коллега Катя Алябьева, тогда 22 лет от роду, обнаружила, что я, будучи на год младше, не умею пить водку. Катя решила, что в таких условиях невозможно работать, и пошла проводить мне мастер-класс. Всю ночь мы шлялись по барам Петербурга. К счастью, тогда я была замужем за человеком, который жил в центре, возле Летнего сада, и в шесть часов утра мы до него доползли и рухнули спать. Наутро мой муж варил нам кофе. Моя коллега Катя, научный журналист, сидела в углу, съёжившись, в состоянии жестокого похмелья, а мой муж сокрушался: «Зачем же вы смешивали разные напитки? От этого наутро бывает очень плохо». И тут Катя высовывает нос из-под капюшона и, из последних сил добавив в свой голос язвительные нотки, осведомляется: «Какими научными исследованиями это подтверждено?» Это нормальная ситуация для научного журналиста. В любой непонятной ситуации он спрашивает именно это, как бы плохо он себя ни чувствовал.