— Какие могут нас ждать социальные изменения в связи с ухудшающейся экономической ситуацией? Страна прожила относительно благополучно последние 15 лет, за это время вошло в жизнь целое поколение, которое не видело откровенно тяжелой жизни, кризиса 90-х...
— Дело даже не в этом. Меня недавно спросили — не грозит ли нам повторение 90-х? Я отвечаю на этот вопрос, что, к сожалению, нет, не грозит. Структурно сейчас ситуация гораздо хуже. Структурно, как ни странно, тогда все было лучше, чем сейчас. Да, закрывались предприятия, начинала рушиться модель советского социального государства, но она была развалена еще не полностью. Ее надломили, в каком-то смысле разукомплектовали — то, что было единой взаимосвязанной системой, превратили в какой-то набор программ и льгот. И, как ни странно, несмотря на это, советская социальная политика в 1990-е годы была в лучшем состоянии, чем теперь, потому что все вот эти 15 лет это недоломанное до конца социальное советское государство становилось все слабее и слабее. Противоречия накапливались, эффективность снижалась по мере развития реформ, а это в свою очередь было обоснованием для новых реформ, которые еще более снижали эффективность социальной политики. Но людям это было незаметно, так как рос уровень потребления, и большинство населения не так нуждалось в механизмах социальной поддержки, как ранее.
— В чем именно это проявляется?
— Возьмем пособия по безработице. Да, они были мизерными. Но представьте, что такое от 400 до 4000 рублей в начале 2000-х и теперь, если взять обменный курс и уровень зарплат. Ставка ни на копейку не изменилась — это простейший пример. Но это никого не волновало, безработица не была проблемой. Зарплаты росли, и если даже кто-то терял работу, он не шел регистрироваться как безработный, чтобы получить это пособие. Он шел искать новую работу. Ради мизерных пособий было просто жалко терять время.
Недавно моя коллега Анна Очкина делала исследование в Пензенской области. Оно показало, что действительно потерявшие работу люди не регистрируются как безработные, а регистрируются как раз те, кто имеет какое-то подсобное хозяйство или как-то еще индивидуально подрабатывает. Иными словами, они по факту самозанятые, но чтобы избежать вопросов о месте работы, источниках дохода и т. д. встают на учет как безработные. Строго говоря, реальных безработных на бирже труда почти нет. По крайней мере, так было до недавнего времени. Потому и статистике безработицы доверять не стоит.
— Сейчас недостаточность механизмов соцзащиты станет видна?
— Институты социального государства деградировали за 15 лет, но это никого не волновало, так как ситуация в стране улучшалась. А сейчас она начала ухудшаться, и мы вдруг обнаружили, что эти механизмы не работают. Кроме того, ушло поколение чиновников, которые умели решать некоторые проблемы. Состав чиновников в органах соцподдержки изменился, число этих людей сократилось, причем не начальников, а тех, кто сидит в «окошках». Бюджеты им срезали по сравнению с 90-ми. И вторая проблема. Советские предприятия тогда рушились, все закрывалось. Но одновременно открывались коммерческие банки, турфирмы, маленькие магазинчики. Можно было стать, к примеру, «челноком» и ездить в Турцию. Был товарный голод, и его надо было заполнять.
— То есть для инициативных людей открывались новые ниши?
— Да, открывались новые ниши. И масса активных людей, которые иначе направили бы свои силы на протест, пошли в мелкий бизнес, в предпринимательство. Кто-то удачно развивался и рос. Часть активных людей шла в криминал, кого-то даже убили. Но сегодня даже и для бандитов мест не так много — преступная среда тоже упорядочилась, и даже в этой нише новых возможностей нет.
— Получается, что сейчас просто нет тех ниш и мест, где могли бы найти себе применение даже активные люди?
— Да. Именно активным и будет хуже всего. В 90-е с одной стороны был структурный кризис, но в то же время происходило на его фоне формирование нового экономического пространства. А в последние два года что мы имеем? Мы видим в первый раз в истории России чисто экономический кризис. В 2008 году, как выразился экономист Василий Колташов, нам была представлена, так сказать, демо-версия кризиса, но никто это не воспринял всерьез. Не поняли, что это предупреждение. Были накоплены ресурсы и у государства, и у граждан. Например, одна моя знакомая тогда потеряла работу и решила: отлично, можно уехать отдыхать на пару месяцев. Между тем за последние 7 лет ресурсы были проедены на всех уровнях, и поэтому сейчас мы видим в чистом виде капиталистический кризис — с безработицей, со схлопыванием целых секторов рынка. У нас одновременно и биржи, и валюта, и спрос потребительский — все падает. И у частного лица или маленькой компании пространства для маневра не остается.
— Неужели аналогов в отечественной истории не было?
— Полноценных капиталистических кризисов было очень мало. Один из них — это Великая Смута начала XVII века, которая началась именно с экономического кризиса. В России, как и во всем северном полушарии, был страшный неурожай, на это наложился еще и экономический спад в Европе, упал спрос на русские товары и в Амстердаме, и в Лондоне, что и погубило Бориса Годунова. Этот кризис для нас кончился Смутным временем. В Западной Европе разразилась Тридцатилетняя война, случилась революция в Англии... Но Смута в России началась раньше.
Второй кризис, который Россия подарила миру, это кризис 1900-х годов. И англо-бурская война, и русско-японская война, и революция 1905 года — все это отзвуки этого экономического кризиса 1899 - 1903 годов. С чего он начался? С того, что Россия закончила строительство Транссиба. И компании, занятые в этом проекте, остались без заказов, ведь под это строились заводы, брались кредиты в Европе. Целые города строились — Новосибирск возник. И когда эта стройка закончилась, разом все предприятия потеряли заказы. У их акционеров из Франции и Бельгии резко упали котировки, на парижской бирже был крах, который перекинулся на Лондон и Нью-Йорк. Это тоже был капиталистический кризис. В России началась безработица. И тоже после 10 лет процветания — 1890-е годы были очень хорошими для страны после довольно плохих 1880-х. Вот Островский с «Бесприданницей» — это как раз 1880-е, а потом все стало хорошо. Но результатом в итоге была революция 1905 года.
Новый протест — когда мужчины 30-40 лет, которые прекращают работать, чтобы начать бастовать или протестовать
— Сейчас тоже закончился период относительного благополучия. Как будет на это реагировать общество?
— Это хороший вопрос. Гораздо чаще все спрашивают о том, как будет реагировать власть. Хотя тут все ясно: власть будет делать вид, что ничего не происходит, пока не станет совсем плохо. Что касается социума, могу сослаться на наше исследование — у нас с 2010 года идет мониторинг социальных протестов. Мы заметили несколько вещей. Изменился, во-первых, характер протеста по социально-демографическим показателям. Раньше протестовали либо пенсионеры, либо молодежь, либо специфические очень конкретные категории с конкретной проблемой. «Гаражники», например, или многодетные матери — то есть группы, которые не то чтобы вне современного российского социума, но люди, которые находятся на краю социума, то есть не маргиналы, в понимании аутсайдеры, а те, кто как бы «на полях».
Теперь протест повзрослел, стал более мужским, и среди протестующих резко выросло число людей, имеющих или имевших до последнего времени постоянную работу. Причем протест отчаяния не является типичным видом протеста. Он тоже наблюдается — например, закрытие завода, люди выходят с требованием отдать им их зарплату. Но такое было и раньше. А вот этот новый протест — это мужчины от 30 до 40 лет, которые прекращают работать, чтобы начать бастовать или протестовать, в значительной мере семейные. То есть, условно говоря, тот самый стабильный, безобидный российский обыватель, который раньше вообще не бастовал.
— А против чего протестуют эти люди?
— Пример — дальнобойщики. Могут быть протесты против закрытия детского сада, по невыплате зарплат. Причины качественно не изменились, изменился состав протестующих. И, как ни странно, на первом этапе это понижает градус протеста и степень его радикализма, потому что когда выходят люди, которым нечего терять. Молодежь, например, которая ничем не обременена, сразу начинает кричать радикальные лозунги, может полезть в драку с правоохранителями.
— А пенсионеры относятся к категории, которой нечего терять?
— Да, я даже говорю о том, что пенсионеры в России заняли место того маркузианского студента у «новых» левых. Маркузе верил в радикализм студента, поскольку тот как бы исключен из буржуазного потребительского общества. Вернее, еще не интегрирован в него. А у нас молодежь очень интегрирована, в отличие от старшего поколения.
— Кажется даже, что пенсионеры более свободны, так как молодежь может из-за участия в протестах опасаться проблем на работе или в вузе, опасаться попасть в тюрьму.
— Совершенно верно, поэтому пенсионеров власть боится. Они могут вести себя совершенно оторванно, и с ними непонятно что делать — не может же полиция бить старушек. А вот новый протестующий — это 30-тилетний мужчина с семьей и работой. Он не будет протестовать просто так, нужен серьезный повод. В любом случае он действует рационально, не наращивая радикализм ради радикализма. Но если такого человека довести до крайности, будет очень плохо. Обратите внимание на Донбасс. Кто там стал костяком ополчения? Не молодежь. Это взрослые мужчины, категория, которую я описал. Они пошли туда осознанно, они понимали, на что они идут. И если уж 35-летний мужчина идет в ополчение, он, в отличие от молодого человека, очень хорошо понимает, что на войне могут убить. И значит, его уже до такой степени довели, что он готов осознанно рисковать жизнью. То есть этих людей гораздо труднее довести. Вот говорят о страшном русском бунте — нет, эти люди не хотят бунтов. Но их можно довести до определенного состояния, когда они начнут бунт, и это будет очень серьезно.
— Что может послужить катализатором массовых протестов?
— Я не думаю, что людей доведут какими-то безобразными мерами со стороны власти. Скорее всего, протест будет идти не совсем так. Точнее, в нем сыграет важную роль другая социальная группа. Вот мы сейчас говорили о протесте тех, кого в Америке называют working class — это не только рабочий на заводе, а это наемные работники, и даже те, кто самозанят, мелкий бизнес. Все, кто зарабатывает своим трудом.
Но есть еще одна категория граждан, которую мы недооцениваем. Это средняя и низовая российская бюрократия. Эта группа ускользает от внимания социологов. У нас любят исследовать предпринимателей, у нас много говорят об элитах, бывают широкие исследования населения вообще. Но страна крайне бюрократизирована. Есть огромная масса мелкого и среднего чиновничества, людей, которые принимают текущие решения или люди, которых мы не считаем за чиновников, но они работают на государство — например, завкафедрой или декан факультета в вузе, замглавного врача больницы и так далее.
— Фактически вы говорите о госслужащих?
— Нет, и это одно из безобразий российского законодательства. У нас резко сократили количество людей, имеющих официальный статус госслужащего. И значительная их часть стала просто наемными работниками, по факту продолжая выполнять функции госслужащего. И, как ни парадоксально, эту массу людей наш кризис и неолиберальные реформы придавливают сильнее, чем основную массу населения.
— Почему?
— А потому что давление со всех сторон: их материальное положение ухудшается, их касаются сокращения зарплат и рабочих мест, как и всех остальных. Но от них еще и требуют выполнения действий, которые им отвратительны, вредны и направлены против них. И вдобавок ко всему на них возлагают ответственность за принятие решений, не давая ни прав, ни свободы, чтобы это было эффективно и на пользу делу. Любой главврач заинтересован не сокращать врачей в своей больнице, а увеличивать штат. Это касается любого руководителя. А так называемая оптимизация еще и дезорганизует работу. Я тут всегда привожу в пример мост — вот вы сократили мост на 10 процентов, и теперь эти 90 процентов моста вы должны обслуживать, а проехать по нему больше нельзя. Так и наши оптимизации. Они разрушают функционирующие системы, делая их чудовищно дорогими и совершенно дисфункциональными, что вызывает бюрократический протест. Даже если бы они были эффективны, подобные сокращения бы не нравились людям. Но они еще и вопиюще неэффективны. И чиновники, у которых это вызывает протест, чувствуют себя еще и морально правыми. Если бы человека сокращали, но он понимал, что от этого система будет работать лучше, он бы был тоже несчастлив. Но поднять на протест его было бы труднее.
— Так чего же ожидать от протестной активности?
— Это не будет бунт низов. Это будет бунт нижних и средних звеньев госаппарата, которые уже сейчас изо всех сил саботируют неолиберальную политику на местах.
— Как?
— Был случай, когда один директор школы в присутствии, кстати, спикера Госдумы Сергея Нарышкина признался, что он в минобразования каждый год засылал один и тот же отчет, потому что понял, что все равно там ничего не читают. Эти люди делают все возможное, чтобы блокировать выполнение этих поручений по оптимизациям и сокращениям. Если им дали месяц на это, они будут делать в последний день. Если им сказали сократить какое-то подразделение, они будут вести переписку с инстанциями, попытаются отстоять. Если не выйдет, то, может быть, людей попробуют перераспределить в другие подразделения с другими функциями. Если требуют сократить среднее время, выделяемое на одного пациента, фальсифицируют отчетность и приписывают мертвые души, чтобы выделить больше времени на реальных людей. Точно также они пытаются саботировать укрупнения больниц и школ. Есть достаточно много оснований думать, что ряд низовых протестов был простимулирован этой бюрократией, то есть когда главврач сам говорит сотрудникам: не хотите закрытия больницы — выходите на митинг.
— А сверху это все понимают?
— В правительстве, конечно, не дураки сидят, и они все равно продавливают свои меры. Не мытьем, так катанием. И прежде всего сваливают на регионы возросшее количество ответственности при сокращении количества возможностей. Это вам скажет любой чиновник: ответственности все больше, денег все меньше. Возьмите пресловутые майские указы — на регионы взвалили массу обязательств в сфере образования и здравоохранения, а у них нет средств, они набрали долгов. Теперь от них требуют возврата этих долгов, им говорят, мол, перекредитуйтесь, продавайте госсобственность.
В какой-то момент этот низовой чиновник оказывается между молотом и наковальней — недовольство населения снизу и конфликт с эшелонами власти сверху. И постоянно собственная ущемленность. Я думаю, у нас роль бунтующего третьего сословия может взять на себя вот этот слой людей, определенный эшелон бюрократии. Они начнут пока конструктивно, но уже сопротивляться.
Более того, могу сказать, какой будет рубеж — эти парламентские выборы осенью.
— В чем заключается «рубежность»?
— На праймериз «Единой России» мы видели скандал за скандалом. Особенно на первых порах, пока не начали сознательно это заминать. Аппарат попытался использовать эти праймериз, чтобы поквитаться с вышестоящими. Не КПРФ будет в этом году раскачивать лодку — в этом году появятся диссиденты от «Единой России» и ОНФ. Особенно после выборов. «Единая Россия» сама же подталкивает своих сторонников выступать как независимых, надеясь, что потом, уже после выборов, все встанут в строй. А если не встанут? Или встанут, но не так, как ожидали, и начнут формулировать свои собственные требования? Не против президента, конечно, но против правительства. Они могут себе позволить сказать то, что даже коммунисты себе не позволят говорить. Как в перестройку: если бы сами аппаратчики советские не начали в этом участвовать, никакие тогдашние оппозиционеры-диссиденты СССР бы не сломали.
Кандидатом от ЕР стал человек, занявший второе место после кота! Это протестные настроения, причем внутри партии. Ведь кот Барсик не от КПРФ выдвинулся, а от «ЕдРа»
— Вы говорите о том, что внутри партии власти назревают свои протесты?
— Обратите внимание на историю с котом Барсиком, который победил на праймериз. В городе Барнаул выдвигали кандидатов на пост главы города. Праймериз ЕР включали электронную регистрацию кандидатов. Кто-то выставил кандидатуру своего кота Барсика. Он сразу набрал 90 процентов голосов, и в итоге кандидатом от ЕР стал человек, занявший второе место после кота! Можно сказать, что это троллинг, стеб. Но это протестные настроения, причем внутри партии власти. Ведь кот Барсик не от КПРФ выдвинулся, а от «ЕдРа». И вот эти люди, которые будут играть роль кота Барсика, сейчас станут самыми перспективными политиками на локальном уровне.
Василий Колташов говорит, что они соберут такое, образно говоря, национальное собрание как перед французской революцией. Ведь во Франции это не было собрание диссидентов, они в начала были все лояльны по отношению к Людовику XVI. Там не было ни одного открытого республиканца.
Что беспокоит сейчас администрацию президента, так это то, чтобы все были лояльны по отношению к Владимиру Путину. Они и будут лояльны. Но только одному конкретному человеку, а не системе.
— В последнее время это очень заметно — то, что люди лояльны Путину, вовсе не значит, что они должны быть лояльны по отношению к правительству, региональным властям и местным прокурорам и т. п.
— Это беспрецедентная ситуация, когда появилась масса степеней свободы. Для власти и для наших либералов маркер — это отношение к Путину. Но для общества это абсолютно не главный критерий. И это общее заблуждение что властной элиты, что либеральной оппозиции, поскольку это, в общем-то, идейно родственные группы. Для либералов и ура-патриотов ключевые вопросы сегодня — как мы относимся к Путину, Крыму, Донбассу или американцам. Но для общества это неинтересные вопросы, именно потому, что уже есть по ним консенсус. Никто в России не хочет отдавать Крым Украине, кроме законченных маргиналов. Поэтому народу уже неинтересно все это обсуждать.
— Фигура президента для общества сегодня это некая далекая консенсусная фигура, которой обществом полностью делегированы все вопросы внешней политики, глобальной стратегии, а мы в это время занимается своими делами — так рассуждают люди?
— Да, Путин — это, образно говоря, наша королева Виктория, и восприятие этой фигуры похоже на монархическое сознание, причем не абсолютной монархии, а конституционной. Путин в нашем обществе играет ту же роль, которую конституционные монархи играли в Британии. Но не как сейчас, когда у них декоративная функция, а когда были, например, ганноверские монархи до королевы Виктории. Их все уважали. Их нельзя было трогать. Они не были совсем номинальными, с ними надо было согласовывать решения. Политическая борьба не затрагивала монархию. И было понимание, что есть приоритет королевских интересов — ну вот надо защищать Ганновер, хотя он Англии не особенно и нужен, потому что король у нас из Ганновера. Причем во времена королевы Виктории были маргинальные и малочисленные республиканцы, а были чартисты, которые многотысячными толпами шли на Лондон, но не королеву свергать, а разогнать плохой парламент.
— Быть всегда над схваткой, в роли аналогичной конституционному монарху выгодно?
— Исторический опыт показывает, что все-таки не всегда это хорошо кончается.
— И сейчас фигура лидера где-то высоко, а внизу появляются вот эти каналы для протестов и инициатив?
— Да, власти дали обществу столько степеней свободы, сколько не было очень давно. Это голосования по одномандатным округам, праймериз. Да и дальше будет больше. Это напоминает времена перестройки.
— Может быть, идея в том, чтобы пар выходил сюда, а не в несистемный протест?
— Как ни странно, это плохо кончится именно для тех, кто это начал. У Алексиса де Токвиля есть мысль, что плохое правительство рушится не тогда, когда оно плохо, а тогда, когда оно пытается исправиться. То есть не буди лихо, пока оно тихо. Вот Брежнев сидел, противоречия накапливались, но система сломалась не при нем, а при реформаторе Горбачеве. Слом происходит именно тогда, когда кто-то пытается улучшить уже неработающую систему.
— Работает — не трогай?
— В нашем случае и не работает — не трогай. Однако рано или поздно придется тронуть... Обществу создали легальные каналы для выхлопа. Реальные.
— Тот же ОНФ доводит ситуацию до снятия высоких чиновников.
— Да, это реальные каналы, а не фикция, но они узкие. Сигнал снизу о проблемах будет и сильный, и в итоге поток этого давления будет расширять канал. А значит, будет расширяться конфликт.
«Путин в нашем обществе играет ту же роль, которую конституционные монархи играли в Британии»
— Какую роль играет в этом процессе экономическая ситуация?
— Все это происходит на интересном фоне. Кризис не идет воронкой, когда мы падаем, и нефть будет все дешеветь, пока не станет 2 доллара за баррель. Нет, так не будет. Кризис идет ступенями — вот это нащупывание дна по 8 раз. Термин «хрупкое дно» мне особенно нравится, то есть полежали на дне и снова куда-то провалились.
При цене на нефть 30 - 35 долларов за баррель еще может выживать «нефтянка», себя поддерживать и воспроизводиться. Но она уже не может финансировать другие отрасли. Сейчас нефть дорожает, возможно, до рубежа 50 долларов (но на фоне дешевеющей американской валюты), потом опять упадет. Если бы цена очень резко падала ниже, скажем, 20 долларов за баррель, то было бы сворачивание проектов в отрасли, потом, возможно, такой же резкий отскок. Но если цены вокруг уровня 30 - 40 долларов ходят, то причин сворачивать производство нет. Просто не будет сверхприбыли. И эта ситуация может продлиться довольно долго. И тут можно посчитать, что будет, если доходов от нефти нет, а социальные обязательства бюджета надо выполнять. Тогда надо будет еще раз опускать рубль — примерно до 93 рублей за доллар. А самый плохой рубеж — это уже 110 - 115. Подозреваю, что этого надо будет ждать к концу лета или осенью текущего года. Будут, конечно, тянуть до выборов, но не все от правительства зависит. А главное, что, после выборов жизнь заканчивается? Нет, все только начинается!
— Что, по вашему мнению, будет делать экономический блок правительства?
— Нам сейчас говорят, что от сокращения импорта нашей промышленности станет лучше, сработает импортозамещение. Это ложь. Неолиберальный кабинет будет гробить экономику дальше. Да, есть стихийные силы для импортозамещения — например, наша сельхозпродукция. Рост за прошлый год составил 4 процента, но по любым расчетам должен был быть 15 процентов. Почему? Могли бы нарастить производство, но нет помещений складских, в сетях по-прежнему импорт, дешевых кредитов для фермеров нет, дороги плохие, и в рамках чисто рыночных решений вместо 15 процентов роста вы получите только 4. Наш кабинет министров будет только бороться с инфляцией, а значит, будет глушить даже те возможности роста, которые дает кризис.
— Что это означает с точки зрения потребления?
— У нас люди покупают импортные вещи. Человек может не покупать одежду, бытовую технику. Но есть лекарства, продукты, обувь стаптывается, детская одежда нужна, потому что дети растут. Что такое девальвация рубля в такой ситуации? Это удар по среднему классу. Это третий компонент процесса, кроме работающего класса и административного пролетариата, о протесте которых я сказал. Средний класс выиграл больше всех, а сейчас теряет больше всех. Причем он менее всех способен к самореализации в новых обстоятельствах.
— Потому что не считает себя частью чего-либо, не доверяет никому?
— Они вообще не считают себя частью социума. В России очень низкий уровень социального доверия — как показывают опросы, речь не идет даже ни о какой солидарности. В обычной семье нет доверия государству, институтам. Насчитывается не более дюжины людей, которым они доверяют, — ближайшие друзья и родственники. Это очень низкий показатель по европейским понятиям, а у среднего класса он еще ниже. Он больше индивидуализирован. В лучшем случае люди в Facebook пишут — вот и все социальные связи.
Причем на Западе именно средний класс восстает, и с этим связан феномен популярности Берни Сандерса в США и Джереми Корбина в Великобритании, средний класс почувствовал себя пролетариатом. А у нас нет.
— Российский средний класс считает всю госсистему от ЖЭКа до Путина полностью фейковой и не хочет с ней иметь дело. Он никому не верит и ни за кого не голосует. В этом дело?
— Совершенно верно. Не будет ни за кого голосовать. Как ни странно, не будет и протестовать. И самое интересное, что на фоне консолидации вот этой пролетарско-мелкобуржуазной и мелкобюрократической общности, средний класс будет маргинализироваться. Но он будет маргинализироваться психологически, эмоционально, а не социально.
— Есть серьезные причины, по которым многие в России вообще не готовы ни на какие протесты. Люди видят Украину. И есть страхи, что даже начавшиеся по реальным поводам протесты могут быть использованы так, что в результате — гражданская война, при этом кругом враги, сложная внешнеполитическая ситуация. И это тоже правда, нам никто добра не желает.
— Я скажу больше. Общество сегодня информационно открыто, в отличие от СССР. И в то, что кругом враги, у людей куда больше оснований верить. Раньше в советских газетах люди читали что-то и думали: а может, все врут нам о загранице? А теперь мы видим сами в оригинале все эти высказывания западных политиков о России, эту истерию антироссийскую.
— Люди боятся, что протесты могут быть кем-то использованы. И получается, что человек, если не совсем «отмороженный», да еще и не доверяет никому, то протестовать он не идет, достаток у него падает, он лишается привычных атрибутов жизни, деваться некуда, и дальше — депрессия?
— Да, столичный средний класс эмоционально будет все больше в депрессии. Причем это не будет происходить на фоне какой-то катастрофы. Нет, какая-то работа у людей есть, зарплата тоже. Но просто если раньше с этими доходами человек мог вести определенный образ жизни, то теперь — работу он сохранил, даже зарплату сохранил, но вот образ жизни начинает человек терять, перемещаться вниз, в более низкую категорию. Это такая социальная стабильность при эмоциональной маргинализации, то есть психологический стресс будет больше материального. У человека ощущения стресса будут больше, чем масштаб материальных потерь.
— А еще закрылся очень серьезный канал — эмиграция, широко доступный в 1990-е и даже в 2000-е всем, кого не устраивала ситуация здесь. Ведь сейчас ехать, по сути, некуда, россиян нигде не ждут, везде свои кризисы.
— Совершенно согласен, уезжать некуда — проблемы с работой даже у местных жителей, в той же Европе. В этом смысле стал очень актуальным старый советский анекдот. Рабинович собрался эмигрировать, сидит в кабинете у чиновника, тот ему предлагает на выбор: «В Израиль? — Нет, там терроризм, палестинцы. — В США? — Нет, там расовые проблемы. — Австралия? — Далеко, край света. — Канада? — Это провинция, скучно». Чиновник ему дает глобус и уходит обедать. Когда возвращается, Рабинович спрашивает: «А другого глобуса у вас нет?» Вот сейчас и мы в такой же ситуации.
— И что же будет делать средний класс в этой усиливающейся безвыходности?
— Именно в силу своей нелояльности или меньшего уровня лояльности власти он будет менее способен к эффективному протесту через открытые каналы. Потому что эффективный протест будет у нас не в стиле майдана, а это будет массовое политическое высказывание через каналы лояльного донесения информации, которое потом превратится в требования. То есть сначала мы используем эти каналы, просто чтоб донести до власти, как все плохо, а потом настойчивое предъявление этой информации уже становится требованием.
— Например, ОНФ — такой канал. Но для этого среднего класса он «путинский» и поэтому не подходит?
— Дело не только в этом. Часть среднего класса вообще аполитична и не доверяет никаким институтам, она вообще не верит никаким каналам.
— Где же тогда будут искать выход?
— Мы недооцениваем, насколько радикально у нас общество разделено на столицы и все остальное. И мы увидим огромную разницу в реакции московского и питерского среднего класса и остальной страны, потому что если столичный средний класс так и останется сидеть в своей депрессии, то провинциальный начнет втягиваться в эти каналы обратной связи. То есть если сейчас московский средний класс является образцом поведения для своих региональных аналогов, то будет наоборот.
Региональный средний класс завязан больше на бюрократию. Вот Казань — есть университеты, театры, город со всеми институтами, что и в столицах. Но дистанция между нижним и средним звеном бюрократии и интеллигенцией, мелким бизнесом гораздо меньше, эмоционально и социально интеграция этих групп выше. Столичный средний класс будет сидеть, плакать и возмущаться жизнью в Facebook, а в регионах люди начнут втягиваться в каналы, дающие возможность обратной связи, и быстро поймут одну вещь — у них есть потенциал лидеров просто потому, что они обладают опытом, знаниями, социальным статусом, а в некоторых случаях психологическими качествами, которые позволяют довольно быстро продвигаться. Вот пример в Екатеринбурге — дальнобойщики стали формировать свой профсоюз. Но они не знали, как это делать, тогда они пошли в обком КПРФ. Те им посоветовали обратиться к преподавателям вузовским, занимающимся темой профсоюзного движения. Так эти преподаватели оказались включенными в эту деятельность. И следующий этап. Если провинциальный средний класс начнет «подверстываться» к блоку из выдвигающих требования «пролетариев» и низового чиновничества, то сформируется противостояние — патриотическая провинция против либерально-компрадорской Москвы.
— Как будет реагировать на кризис молодежь?
— Важное явление, что впервые за 100 лет в истории России возникла нисходящая социальная динамика. Даже в позднецарское или в позднесоветское время каждое следующее поколение имело шансы на более высокий социальный статус. В позднецарское время надежды появились большие, а возможностей их реализовать не было. В итоге масса людей с запросом на высокую социальную мобильность снесла царский режим, и потом советская власть вот это обещание высокой социальной мобильности выполнила, несмотря на террор, гражданскую войну и т. п.
Именно угасание такой мобильности стало одной из причин кризиса позднего СССР. Еще в середине 70-х наши реформистски настроенные социологи посчитали, что социальная мобильность брежневского времени была вдвое ниже, чем сталинского, и советская система из-за этого тоже начала испытывать кризис. В одном поколении мальчик мог начать подметать цех, а потом стать директором завода, а в следующем — тоже начать с подметальщика, но стать уже только мастером. То есть поднимались, но медленнее, и возможности сужались. Этот факт фрустрировал нижние слои интеллигенции, фрустрировал рабочих, которые по партийной линии в сталинское время могли продвинуться, а в брежневское — уже нет.
— Сейчас происходит то же самое?
— Хуже. Если в конце СССР один из факторов его распада был снижение темпов восходящей социальной мобильности, то теперь она у нас не просто снизила темпы роста, она нисходящая. Тут тоже могу сослаться на исследования Анны Очкиной. Она очень справедливо заметила, что феномен нисходящей социальной мобильности уникален для нашего времени. Есть то поколение, которое сейчас вступает в трудовую жизнь: для него не просто существует риск не подняться выше родителей. У молодых реально существует шанс оказаться ниже.
Более того, они еще и хуже образованы, потому что уровень образования упал. Иногда говорят, что школьники раньше «Войну и мир» читали, а сейчас не читают, потому что это неактуально, но зато умеют компьютером пользоваться. Тезис неверный. Проблема, что они плохо образованы даже по меркам и требованиям современной рыночной системы, то есть они не только общегуманитарных и общенаучных знаний не имеют, у них и возможности адаптации к рынку — по этой же самой причине они крайне ограничены. Существуют известные исследования рынка труда в США: наибольшую адаптивность и динамизм проявляют не те, у кого больше специальных знаний, а те, у кого более широкое и качественное образование. Иными словами, нынешняя реформа образования, ориентированная на навыки и компетенции, создает дезадаптивное поколение, которому крайне трудно будет выживать в условиях рыночной нестабильности.
Молодые люди попали в ситуацию нисходящей социальной мобильности, когда даже самые талантливые не смогут эффективно приспособиться к меняющейся ситуации. И они лишены социальных гарантий, которые еще у их родителей были. Те же пенсионеры какими-то льготами уже пользуются, а сейчас начнут отсекать льготников, и молодежь уже не попадет в эту категорию. Вот пенсионер имеет льготы по квартплате, а молодая семья никаких льгот не получает.
— Значит ли это, что демографические показатели в России начнут снижаться?
— Да, только мы вышли к модели двухдетной семьи, но теперь при такой экономической ситуации снова будет провал.
— Какие настроения у этой молодежи? Она же помнит, что еще недавно шансы были, видит родителей, старших братьев. Что будут делать молодые — сидеть в Facebook? Вспомнят про левые идеи? Будут искать формы эскапизма?
— Они могут пойти во все стороны сразу. Кто куда... Они будут примыкать к тем, кто будет на подъеме. Это такая антимаркузианская ситуация. Тогда говорили про молодежь так: «Малый мотор студенчества заведет большой мотор рабочего класса». Теперь же ничего подобного: в России молодежь не будет тем фактором, который поднимет за собой кого-то. Наоборот, когда молодежь увидит канал, она может в него влиться, пойдет за старшими. Может быть, с энтузиазмом.
Говорят, что популярность Сандерса или Корбина — это не наша история, но принципы тут могут сработать аналогичные. Недоверие к существующей политической системе, появление новых политических фигур, понятных, у которых, с одной стороны, радикальные, а с другой — реалистичные требования. И возраст совсем не молодой. Наоборот — есть прошлое, биография, доказывающая, что такому человеку можно доверять. Если за 40 лет не продался, хотя и мог, значит, он в принципе не продается.
Корбину — 66 лет, Сандерсу — 74 года. Их первичная база — люди от 40 и старше, за 50. Но когда Сандерс становится модным и перспективным, то вдруг обнаруживается, что внутри молодежного электората в США он имеет 80 процентов поддержки. Поэтому и на Западе молодежь сейчас тоже нерадикальна, она не поднимает бунты, а следует за трендами, которые задают люди старшего поколения. Но уже раз поднявшись, заводится...
— Почему, ведь все было еще недавно наоборот?
— Потому что в 1968 году студент не был включен в систему капиталистического производства, он презирал своих родителей-рабочих, которые стали потребителями и предали левые идеалы, хотя именно они воевали против Гитлера, например. А свободен он был потому, что эти родители уже купили холодильник, мебель и обеспечили ему материально беспроблемную жизнь.
— А сейчас молодежь включена в систему потребления? Или невозможность быть потребителем может как-то идейно зарядить молодежь?
— Сегодня в России, как показывают соцопросы, старшие поколения гораздо более радикальны и идейны. Возьмем такие ценности, как отношение к семье, браку и любви. Старшее поколение в России, по опросам, даже пенсионеры, видит довольно эмансипированно роль женщины в семье, выступает за свободу и равенство полов. А молодежь ретранслирует, как показывают наши опросы, домостроевские ценности. На практике все конечно не так, молодежь ведет свободный образ жизни, но вот представления об идеале очень консервативны. То есть мечта молодой девушки уже даже не принц на белом коне, а домостроевский купец. Причем консерватизм может быть здоровый, а это просто архаика. Поэтому будет инверсия ролей — молодежь теперь будет не в авангарде, но взрослые могут ее завести и включить в какие-то проекты. А дальше начнется уже совсем другое, когда люди вдруг обнаружат, что от них что-то зависит и начнут действовать самостоятельно. Тогда-то и станет по-настоящему интересно.
